– Зря сопротивляешься, и не таких ломали, – уверенно сказал Котька. – Ты бы лучше придумал, что дальше делать будешь.

Райцес оглядел комнату. Это была небольшая каморка с неровными стенами и без окон. Стол, пара стульев – другой мебели не было. Грязная лампа свисала с потолка. Райцес попытался вспомнить, как он сюда попал. Запомнилось только, что его долго били какие-то люди в грубых кирзачах, время от времени прерываясь на перекур.

– Яша, пойми, тебя всё равно заставят оперировать, – продолжал Котька, – хочешь ты этого или нет. Сейчас не то время, понимаешь? Я тебе как другу говорю: они никого не жалели и тебя не пожалеют.

Это сон, подумал Райцес. Он попытался проснуться – отчаянно заелозил и заорал, чтобы шевельнуться в реальности или издать какой-нибудь звук, но это не помогло. Сон не проходил. Райцес попробовал ещё – безрезультатно.

– Ну и дурак, – сказал Котька. – Не хочешь меня слушать, придётся позвать того, кого ты точно послушаешься, – он встал, и, пройдя мимо Райцеса, исчез за дверью.

Через какое-то время дверь отворилась, и в комнату вошёл Лев Соломонович Райцес. Он был точно такой, как при жизни: сутулый, в старом засаленном сюртуке, из-за круглых очков печально смотрели водянистые глаза, над которыми нависли седые, косматые брови.

– Здравствуй, сынок.

– Здравствуй, папа.

Отец придвинул стул и сел.

– Как ты кушаешь?

– Хорошо, – Райцес предпринял очередную попытку проснуться.

– Всё так же не завтракаешь?

– Нет.

– Надо завтракать. Меня как в гражданскую убили, я с тех пор каждый день завтракаю. Тут, конечно, скучновато, но зато кормят. Знаешь, маюсь немного, а с другой стороны, что делать? – Лев Соломонович грустно улыбнулся.

– Ты вот что, – продолжил отец, – о чём ни попросят, всё делай, как они хотят. Ну, во-первых, это логично. У большевиков наука не может быть и не будет никогда самостоятельной. Ей суждено исполнять высшую цель, стало быть, любое открытие оправдано этой самой целью. А без цели – и самой науки нет. Вот так-то.

Лев Соломонович встал и не спеша пошёл к двери. Уже взявшись за ручку, он обернулся и, посмотрев на Яшу большими печальными глазами, произнёс:

– А во-вторых, они всё равно тебя убьют. Будешь ты работать, не будешь – финал один. А так хоть след останется.

– Как стрелка секундная щекочет девяткино основание, чтоб погладить его подзатыльником, так и я приближаюсь к тому моменту, когда надо будет пожертвовать ферзя ради быстрой развязки. Ибо два хода всего осталось: шах и мат, – задумчиво проговорил Томский, выпуская клубы дыма.

– Михаил Павлович, что нам делать? – Райцес выглядел совершенно растерянным. Он вроде собирался наладить самовар, но задумался и стоял в дверях, держа самоварную трубу, весь какой-то нелепый и нерешительный. От учёного-титана, колосса, ещё недавно громогласно торжествовавшего победу над материальной природой, не осталось и следа. Томский подошёл к нему, взял из рук трубу и, приставив её к глазам наподобие телескопа, громко продекламировал:

– Гнилью пахнет тина, выпь кричит порой. Старший был детина. Умный… и второй!

Райцес выглядел так, будто вот-вот заплачет. В раскрытое окно ворвался весенний ветер, принёсший женский смех и грохот проезжающей мимо телеги. Вдалеке кто-то дурным голосом запел Интернационал. Томский прижал к себе трубу и сделал пару па по комнате.

– У Владимира Ильича была такая присказка, – Томский изобразил ленинский прищур: – «Пойдёмте в кабинет, шарахнем кабернет!» Может нам, Яков Львович, не чай, а чего покрепче? У вас, гениев прогресса, небось и спирт имеется?

– Допустим, я смогу починить картозиевскую динамо-машину, – заговорил Райцес после того, как почали полуштоф. – И предположим, мне даже удастся переселить вас в тело Каролины, а её разум в ваше тело. Но зачем? И как вы потом обратно вернётесь?

– У фильма должен быть счастливый конец. Счастливый конец не требует решения никаких задач! – Томский опять процитировал кого-то.

– Михаил Павлович, эта чёртова машина катастрофически опасна. Последний раз её заводили 200 лет назад. Оба экспериментатора погибли. Я хочу знать, что лежит на чаше весов. Мировая революция?

Томский покосился на Райцеса, как будто тот сказал какую-то глупость. Он встал, сделал несколько шагов по комнате и мечтательно произнёс:

– Свобода, доктор, истинная свобода! Только представьте: менять тела как маски. Быть готовым исчезнуть в любой момент и начать заново. Обмануть само Провидение! Аргентинское танго с Историей и Вечностью!

Глаза Томского сверкнули. Он схватил стакан и жадно сделал глоток.

– Блаженство неподсудности! Всевластие мятежного духа! Юпитер, овладевающий Ио в образе облака, плачет от зависти! – Томский простёр над столом длань и зарокотал: – Я – истинный сын Кроноса, вцепившийся мёртвой хваткой во вселенную, неистово пляшущую в безумном коловращении звёзд! Я – альфа, омега и нравственный императив! Я – Гигея, и Церера, и метеорный поток Драконид!!!

Он гремел подобно морской буре: глаза налились кровью, голос хрипел, сжатые кулаки побелели. «Папа был прав», – подумал Райцес и, вздохнув, влил в себя содержимое кружки.

– Вот, взгляните, товарищ Сталин! Та самая машина! – дежурный офицер НКВД молодцевато махнул, указывая на агрегат.

– Разобрать, – мрачно бросил Сталин, даже не посмотрев, и, наклонившись к Молотову, спросил: – Клизмы взяли?

– Тридцать штук, товарищ Сталин.

– Мало.

Молотов подал знак кому-то из окружавших их людей в форме. Шла напряжённая подготовка к очередной оргии на ближней даче. Предстояло споить до полусотни опытных партийцев – всё проверенные, закалённые люди. Сталин терпеть не мог расхлябанности и недогляда. С утра отладили винный лифт, провели повторный инструктаж комсомольцев, завезли полсотни ящиков бутафории и амуниции. Ждали всё политическое руководство, включая Томского, который обещал привести с собой какую-то диковинную мексиканскую актрису.

С десяти вечера стали прибывать коммунисты – их сразу отправляли в беседку разминаться белым сухим. Сталин был в хорошем настроении, шутил и лично подливал касторки в приветственный коктейль. Ровно в 23 часа над лесом бабахнул салют, отмечая начало ужина.

Сперва шла торжественная часть. От политбюро с докладом выступил Каганович: он отметил успехи в деле строительства метрополитена, указав, что в отличие от наземного транспорта, где ещё имеют влияние отдельные троцкистские мерзавцы и прочий вражеский элемент, подземный кольцевой транспорт движется истинно ленинским курсом. Присутствующие аплодировали.

Далее была художественная программа: комсомольцы и комсомолки продемонстрировали сложенную из тел монументальную композицию скульптора Н. Томского «Киров выносит смертный приговор и приводит его в исполнение». Вслед за этим речь произнёс товарищ Сталин.

Сталин: У меня пара слов есть, товарищи. Ильич учил ответственно обращаться со временем. Как мы знаем из марксизма, человек есть сосуд. Оставляя этот сосуд пустым, мы непростительную ошибку совершаем. Серьёзную ошибку. Чем дольше остаётся человек пуст, не наполнен благородной жидкостью, тем более он колебим с политической точки зрения. Разгром троцкизма что показал? Что троцкизм есть полнейшая пустота. Чудовищные люди! Ни сухого, ни креплёного – я буду говорить как есть. (Голоса с мест: Правильно!) Как бы настоящий человек, мужчина, я уж не говорю коммунист, на это отреагировал? Строжайше бы это явление искоренил! И партия здесь не должна осторожничать. Мы должны объективно разобраться. С каждой бочкой, а если понадобится, то и с каждой бутылкой. Опорожнить погреба дочиста – вот такая задача стоит сегодня перед нами (Оживление в зале). Есть, конечно, и оппозиционеры у нас. Мы им уже оказывали доверие, но это ведь всё старо. События с очевидностью показали, что не доверять им надо, а наказывать. Так что сечь их будем и наполнять, не теряя даром времени! (Голоса с мест: Правильно! Продолжительные аплодисменты).