– А что же тогда? Вес что ли? Тогда ещё интереснее, – подала голос противная Дашка.

– Молчи уже. У меня валерьянка закончилась, – пихнула я подругу в бок.

Дарья поняла и послушно проглотила следующую фразу, готовую вот-вот сорваться с её острого язычка.

– Так, посмотрим, что нам тут пишут, – начала я бодро, всё ещё надеясь на чудо. – Меня зовут Пауль, мне шестьдесят лет…

Аллочка обречённо вздохнула.

– Я ни разу не был женат, но надежда иметь семью и детей не покидает меня… – я невольно сделала паузу, а Аллочка всхлипнула.

– Так они ещё и детей желают! Ой, держите меня, не могу больше! – Дашка схватилась за живот, буквально рыдая от смеха.

– Аллусик, вот видишь, я же говорила про «ого-го»! Значит, «там» у него всё в порядке! Да и ты ведь тоже детей хотела! – я изо всех сил пыталась сгладить ситуацию, но куда там!

Заразительное хрюканье Дашки сыграло свою роль. Я больше не могла держать себя в руках. Глядя на меня, захихикала и Аллуська. Теперь мы катались по полу и без зазрения совести хохотали втроём, а с фото на нас печально смотрел моложавый дедушка Пауль. Были ли его волосы седыми или просто светлыми, оставалось для нас черно-белой загадкой. Пока.

И всё же наша, как всегда, незабываемая встреча оказалась весьма плодотворной. Подытожив имеющуюся в нашем распоряжении информацию, мы пришли к следующему результату: у меня – три «жениха», два приличных, и один – резерв на всякий случай. У Аллочки – один воздыхатель, по причине зрелого возраста временно определённый в неприкосновенный запас. Неохваченной вниманием зарубежных принцев осталась пока только Дашута, но кто сказал, что наша умница в ближайшее время не будет завалена письмами претендентов на её руку и сердце? Как бы там ни было, пребывая в состоянии гордого одиночества, Дарья сохраняла свойственные ей рассудительность и спокойствие. Америка – не Европа, письма идут дольше. Будет и на её улице праздник.

– Нет, Людмила, и это наша с тобой дочь! Не знал бы точно, что моя, так решил бы, что Борькина! Его счастье, что он в то время, как мы с тобой её завели, ещё под стол пешком ходил! Ух-х-х!

Папин гнев был, как всегда, силен и справедлив, но недолог. В такие минуты мама превращалась из Люсеньки в Людмилу, а мы с братом посматривали на часы, зная, что наш родитель просто не в состоянии долго кипеть. Как электрический чайник: пар выходил, а согревающее тепло оставалось.

Мои родители любили друг друга до сих пор – большая редкость для нашего времени. Заводная, симпатичная хохотушка Люся, от которой мне по наследству достались лёгкий характер и ямочки на щеках, заметила высокого блондинистого Володю на первой же лекции первого курса мединститута. Мама любила рассказывать об их знакомстве, с удовольствием вспоминая и заново переживая счастливый день, подаривший ей папу.

– Он был такой красивый, высокий! А его улыбка, Маруся! Потрясающая, волшебная: от глаз и до кончиков ушей! Никто в мире не улыбается так, как твой отец! Я ведь совсем «сопливая» была, не дружила даже ещё ни с кем, а увидела его и, как током ударило, всем своим существом почувствовала: это моё, я просто не смогу без него, представляешь? – мама улыбнулась. – Вот я и решила: надо брать, пока другие такое чудо не заметили и не увели!

Я не могла удержаться от смеха, представляя, как мама «брала» папу. Кстати, об этих подробностях она почему-то предпочитала умалчивать. Как бы там ни было, кульминацией их любви к концу студенчества стал мой брат Кирилл, a через пять лет на свет появилась я.

В этот день родители созвали семейный совет на тему «что за дурь вселилась в голову их тридцатилетней дочери, и как с ней бороться». Кириллa со Светиком призвали сюда же до кучи в надежде, что я хоть кого-нибудь послушаюсь.

Суть дела была в подробностях изложена, папин гнев перешёл в состояние медленного кипения, предлагалось перейти к прениям.

– Та шо ж це таке, папа, мама, я не понимаю! Яки таки аргументы? Девочке же ж давно замуж пора, а тут ведь и брать-то некого! Это я не про тебя, Кирюша, моё единственное счастье! Радуйся, шо я у тоби е! – подала голос Светик, явно занявшая мою сторону.

Такого поворота никто не ожидал. Тем более от нашего Светика, за добрый нрав и готовность всех и всегда выручить любя прозванной нами Конфеткой. Ровесница моего брата, длинноволосая голубоглазая украинка Конфетка, разволновавшись, начинала сыпать родными хохлятскими словечками, считая их более весомыми и убедительными.

– Та пусть же ж ребёнок едет и замуж выходит! Мы же ж к ней в гости ездить будем, правда Манечка? Не переживай, доця, я тоби ещё мои серёжки с собой дам и платьице прикуплю! Та хай вони там уси попадають, яка ж краля до них заявится!

Хладнокровно выслушать Конфеткин монолог мог только глухой. Родители рыдали от смеха, а Кирюха одной рукой вытирал слезы, а другой прижимал Конфетку к себе, благодаря судьбу, пославшую ему такую жёнушку. Что ж, Светик всегда знала, что, когда и где сказать правильно.

– Ладно, к Борьке поедешь, – сменил папа гнев на милость. – Вся в дядьку пошла! Искательница приключений! Пусть вот он теперь за тобой смотрит!

Боря, папин младший брат, конечно же, никогда не искал приключений на свою голову. Много лет назад он влюбился в свою немецкую однокурсницу Сузен из Дрездена. Они, как и мои родители, учились в медицинском, только в Питере. Борька настолько успешно натаскивал Сузен по научному коммунизму, что, пока разобрались, что Сузен беременна, пока получили разрешение скрепить интернациональный союз ГДРа и социалистических республик брачными узами, они почти родили Петьку. На свадьбе Сузен была настолько беременна, что походила на бульдозер, тяжело передвигающийся лишь в строго заданном направлении, а мне, тогда ещё десятилетней, в жизни своей не видавшей столь огромного живота, было искренне жаль молоденькую девочку, «таскавшую за собой такую тяжесть».

После института ребята уехали жить и работать в Дрезден. Петька рос, Боря с Сузен успешно работали в клинике и навещали нас, изредка наведываясь в Россию. Однажды на вечеринке Сузен стало плохо. В больнице поставили самый страшный диагноз. Сделать уже ничего было нельзя….

С тех пор прошло около восьми лет. Говорят, время лечит. Не знаю, работало ли это в Борином случае, но он до сих пор жил один. Оставаться в их с Сузен доме ему было, видимо, настолько тяжко, что, как только Петька закончил школу и поступил в университет, Борис переехал в маленький городок под Мюнхеном, где до сих пор работал врачом в курортной клинике.

«К Боре, так к Боре, – согласилась я. – По крайней мере, всегда есть, куда ретироваться, если что».

С отпуском проблем не возникло. Глеб подписал моё заявление, даже не спросив, какие у меня планы.

– Может, встретимся сегодня вечером? – предложил он в пятницу перед моим отъездом.

Никогда ещё я не отвечала ему отказом. Всё намеченное и даже давно запланированное тут же забывалось, сбрасывалось со счетов, откладывалось или перечёркивалось. Так было до сих пор, но не сегодня.

– Не получится, – услышала я себя и плотно сжала губы, чтобы они предательски не произнесли ожидаемое Глебом «конечно».

– Почему? – он удивлённо вскинул на меня глаза.

– У меня в воскресенье рано самолёт. Нужно собрать вещи.

– Вот как? Ты улетаешь? Куда? – брови Глеба поползли ещё выше.

Мой отъезд был действительно чем-то новеньким в моем привычном репертуаре. На протяжении всех лет нашего знакомства я каждый свой отпуск проводила рядом с телефонной трубкой: а вдруг он позвонит, а меня не окажется дома?

– В Германию.

Я не уточняла, к кому и зачем, а он и не спрашивал. Было тяжко и больно, но мне не хотелось дать ему это почувствовать.

– Что ж, счастливого пути, увидимся через три недели, – пожал плечами Глеб.

Я молча кивнула и вышла, закрыв за собой дверь его кабинета.

Что испытывает человек, оказавшись впервые в жизни в другом мире, где всё для него ново и незнакомо?