«У нее отношения с работой», — подумала я. Под одеялом рядом с рукой лежал телефон, и мне хотелось написать что-нибудь Икари-куну: разглагольствования Аски странно на меня действовали. А еще я хотела планшет, чтобы лежа под одеялом открывать браузер, смотреть новые фото, смотреть, как меняются времена года у других людей — по всему миру.

Даже странно, что я не подумала об этом раньше.

Завтра закажу себе планшет, решила я. Я знала, что потрачу полдня на изучение предмета, на выяснение того, какая функция мне нужна, а какая — нет. «Можно проще. Можно попросить Синдзи помочь с выбором».

Завтра — то, которое уже сегодня, — обретало смысл, и мне это нравилось: и «завтра», и «смысл».

— Ты там или спи уже, или давай разговаривать, — потребовала Аска, и я увидела на мониторе экран выключения системы. — А то лежишь и улыбаешься. Ну-ка, руки из-под одеяла!

— Твой идеал — Каору, — сказала я.

— Что?

То, Ленгли. Ты его не предскажешь, не изучишь. Он всегда тебя удивит, всегда найдет ключ — даже если ты выдернешь замок из-под его носа. Тебе только и останется: успевать, успевать, успевать.

Мы молчали, потом она встала.

— Ты прямо как дура, — рассмеялась Аска. — Я ведь просила тебя: без экстраполяций. Давай так: в полседьмого на Большом перекрестке. Я тебе кое-что покажу.

Я кивнула, и она пошла обуваться. Потом щелкнула дверь, и я осталась одна. Я поставила будильник — на семь двадцать, подвинула ближе к кровати поднос с набранным шприцем. Мыслей было мало: вечер был пустым, и пусть я не понимала, как, но Ленгли получала нужную ей информацию. Мне было интересно, я устала от общения и убеждала себя не верить в ложь.

В темноте звуки стали ярче, они оживали на потолке дрожью, которую я не видела при свете, они создавали новые углы там, где их не было. Комната разгоралась все заметнее: звуков не стало больше, просто я стала вслушиваться в мнимую тишину.

«Пусто. Тихо».

Я подняла над лицом забинтованную ладонь. Не могу рассмотреть, поняла я. Где-то в темноте был бинт, была рана, которую коснулась губами Аска Ленгли. Я подумала и вытянула телефон. Вспышка экрана была оглушительной, но я переставила будильник на шесть.

«Новое сообщение» — «Добавить номер».

<Спокойной ночи>.

Я подержала руку над меню «Отправить», а потом поменяла точку на запятую.

<Спокойной ночи, Синдзи>.

Утром ветви парка стали стеклом.

На земле остался ночной снег, а влагу на деревьях схватило блестящей корой. Мне хотелось спать, при вдохах тянуло в груди, но я осматривалась. Вокруг лежали не схваченные кадры, и я почти жалела, что не взяла фотоаппарат. Оставалось только думать о том, что нет солнца, что нужна высокая светочувствительность, и почти наверняка снимки получились бы зернистые. Но шепчущая ночная темнота, схваченная кустами, но черные ветки, облитые стеклом, но брусчатка, на которую так больно будет падать, — это выглядело мрачно, волнующе.

Красиво.

Я осторожно дышала, зимнее пальто непривычно оттягивало плечи.

И очень хотелось спать. И еще было спокойствие.

Две главные парковые аллеи встретились под космами обледенелых ив, и я почти сразу увидела Ленгли. Она бегала: кроссовки, шорты, майка. Она помахала мне, забегая на перекресток с малой тропинки.

— Привет. Погодка — говно, — объявила Ленгли. — Самое утро, чтобы кому-нибудь нагадить.

Она вытягивала из ушей пуговицы наушников, снимала со спины рюкзак.

Она была недовольна, но казалась выспавшейся.

— Что ты хотела показать?

— Сейчас идем уже.

Ленгли набросила рюкзак на одно плечо и показала:

— Нам вон туда.

Лицей оживал, и меня тоже покидал сон. Я почти видела перед собой дверную ручку, видела класс. Мне хотелось представлять, какая сегодня светотень в знакомых кабинетах, получится ли дискуссия, удастся ли что-нибудь новое. В лицее будет Икари, и все будет хорошо.

— Что с лицом? — поинтересовалась Аска.

— Ничего.

— Думаешь о Синдзи? Или о работе?

Я вспомнила о новом сообщении и кивнула. Аска рассмеялась. Ее смех почти сразу исчез в путанице обледенелых ветвей, словно в «тихой» комнате. Застывший парк берег тишину, экономил свет, он был прекрасен, и будь еще немного солнца — и я бы вернулась за камерой.

— Сюда.

Мы стояли перед входом в учительское общежитие.

— Что ты хочешь показать? — повторила я.

— Увидишь.

— Аска, Рей! Утречко!

Я оглянулась. На турнике у северного крыла висел Тодзи: одной рукой он держался за перекладину, а другой махал нам.

— Обезьяна-кун, — сказала мне Аска и помахала Тодзи в ответ. — Но дерется неплохо и честно. Он мне нравится: бывший коллега, как-никак. «Долг, честь, отчизна» и все такое прочее.

— Он хороший учитель.

— Хороший, — согласилась Ленгли, открывая дверь общежития. — И, вопреки расхожему мнению, не тискает своих учениц.

В холле пахло сном и ночными посиделками: пахло отсыревшими пепельницами, пСтом пополам с одеколонами, пахло неправильным спиртом и несвежим дыханием.

— У Линды вчера народ хорошо гудел, — сказала Ленгли, жестом указывая на лестницу. — День рождения, наверное.

«Скорее, поминки». Я не могла отделаться от ощущения страха, от ощущения предчувствия. Все вокруг будто готовились к чему-то: выпивая, отрицая, просто пытаясь делать вид, что все хорошо. И если в учительских кабинетах это отступало — перед детьми, перед стопками бланков и стопками тестов, — то здесь…

Здесь было очень плохо.

— Сюда.

Стены недавно красили, но они все равно выглядели старо. Влага старила панели, и свет ярких ламп звучал неправильно, молодо. Мне было интересно, что за всеми этими дверями. На дверных табличках мелькали знакомые имена, почему-то хотелось зайти, хотелось увидеть чужие разворошенные постели.

«Здесь все интересные», — сказала Аска, и я поняла, что не могу ничего добавить. Почему Макото так не любит курящих учеников? Что за жизнь у Мари? Как Мана смотрит на себя в зеркало, как она красится?

— Нам сюда.

Я увидела дверную табличку и застыла. Снова был холодный пол, который больно впивался в лопатки, снова дергался потолок, снова, снова…

— Нет, подожди.

— Да ну сейчас уже.

Она открыла дверь — как к себе домой. Оттуда хлынул свет, и я стиснула рукоять трости. Я услышала вскрик — вскрик девушки — и свет перестал что-то означать.

Элли сидела на кровати, прикрыв руками грудь. Она успела надеть только один чулок и не успела расчесаться. Ангел во мне слышал ее страх даже сквозь густую пелену симеотонина. Она боялась, и ей было стыдно.

— Что вы здесь… Мисс Аянами?

Она смотрела на меня, я — на нее, и я не знала, как поступить.

Зато знала Ленгли.

— Оделась и п’шла вон, — прошипела Аска. — Где?

— В д-душе…

— Момент, — сказала Ленгли и исчезла.

Квартира была небольшой, бил свет — сквозь прорванные тучи, сквозь окно — и мы остались вдвоем, и это было хуже, чем боль.

— Он… Обижал тебя?

— Нет, что вы, — она рассмеялась. Звонко, заливисто.

Она рассмеялась. Она рассказывала, какой он хороший, как много знает, как ей нравится с ним.

«Не ее мысли», — поняла я. Импринт чужой воли — как знакомо, как отвратительно. Как мелко. И еще одно: это ведь я побоялась что-то сказать, когда он пригласил ее поговорить в столовой.

— Замолчи, — попросила я. — Пожалуйста, замолчи.

— Нет, вы не посмеете, слышите, не смейте жаловаться на Каору, не смейте…

Она закрыла глаза и плакала. Я положила руку на ее щеку, и слеза стекла в ложбинку между большим и указательным пальцами. Чужая слеза жгла, как кипящее масло, а Элли все плакала, а я — нет.

Когда сзади послышались шаги, глаза Элли были пусты, мои виски звенели, а руки будто сковало утренним льдом. Солнце падало на почти высохшие слезы лицеистки, внутри нее горели пожары, и я знала, что могла бы осторожнее, точнее, нежнее.