«Ты бы еще голову забыла», — вспомнила я.

Колетт, нянечка из пятого блока никогда не злилась и будто бы все время забывала, что работает с больными. По-моему, ее за это и любили. Колетт помнила нас всех — и долгожителей, и однодневок, и «бессмертных».

— Вот и его время прошло.

Мимо нас катили кого-то под полиэтиленовым покрывалом. Я остановилась, потому что остановилась станина с моей капельницей. Колетт пропустила санитаров и проводила взглядом каталку. От шелеста колес зарябило в глазах.

Мы идем на процедуры, вспомнила я. Очень важно было помнить.

— Колетт, Аянами, вот вы где.

«Мы идем на процедуры…»

— Кто это там? — спросил тот же голос. Голос звучал вслед каталке.

— Мата. Прошло его время.

— «Пришло», Колетт, «пришло». Рей, ты можешь идти быстрее?

Рей — это мне. Это я.

— Да.

Доктор ушел, а Колетт смотрела ему вслед.

— Такой умный, а не может понимать. Пойдем, mon petit. Бабушке тяжело учить ваш язык, но бабушка понимает, что «прошло», а что «пришло». Как время может куда-то «приходить»?..

Шорох колес каталки. Шорох колес станины.

— Время — это просто время.

— Время жизни, что ли? — спросила Аска.

— Для смертельно больных это много значит.

— А, да. Твое время — это боль, Рей. А теперь еще и пристальное внимание СБ. Ну и результаты торгов директора Икари. Что это за время такое? Зачем оно?

Вопрос был семантическим монстром — «зачем время?» Он не укладывался у меня в голове.

— Это жизнь. Антоним смерти.

— Твое дело, — легко согласилась Аска. — Только смотри какая фигня: ты больна, а вот директор, который поднял тему времени, — нет.

Я хотела возразить: Икари-сан долго работал со мной, с такими как я — или не совсем такими. Я знала точно: во многом он думает как мы — или хотя бы пытается…

— Что ты имеешь в виду? — спросил мой голос.

— Не знаю. Но этот разговор вне рамок модели директора. Погрешность невелика, и все же.

Аска встала, и когда прямоугольник окна снова вспыхнул, я не увидела ее силуэта в кресле.

— …Нужен точный анализ семантем, — Ленгли стояла где-то справа. «Она видит в темноте?» — Но разговор у вас получился странный. Ты уверена, что он ни на что не намекал тебе?

— На что, например?

— Не знаю, — Аска засмеялась. — Знала бы ты, сколько проектов присосалось к лицею. Социологи, психологи, конфликтологи, медики… Одно радует: большинство научных тем закрытые, так диссертацию по ним не защитишь.

«Почему — радует?» — хотела спросить я, но Аска заговорила какой-то устной скорописью:

— Проект — участвуешь, но не знаешь? Может быть? Легко. Какое-то нейрокодирующее слово? Маловероятно. С другой стороны, программы NERV — мало информации.

У нее изменился голос: стал надтреснутым, воздушным. Аска почти шептала — звонко, ярко, быстро. Я едва улавливала паузы между словами и сощурилась, ища ее. Казалось, что Ленгли должна метаться по приемной в ритме своего непонятного анализа.

Казалось. Аска стояла, упершись лбом в стену, переплетя пальцы за спиной. Она словно держала свою поясницу — и говорила, говорила, говорила.

— Программа «Темпора» — нет. «Статик» — нет. Колпинская группа — возможно. Совпадение интересов — ноль-три, методики — ноль-два. «Кадикс»? — Аска рассмеялась. — Нет-нет-нет. Ноль-ноль.

Она замолчала и повернулась ко мне.

— Забавно, правда? Семантический анализ при тебе проводить не буду, пожалуй. Ладно, хватит. Давай о тебе лучше.

Я села. В коленях было совсем колко, а когда схлынуло колдовство скороговорки Ленгли, я ощутила, что падаю.

— Давай.

— Меняемся?

Я молчала: закусила зубами боль и ждала продолжения.

— Окей. Смотри, я обеспечу тебе твое время — с комфортом и минимумом внимания СБ. В обмен на девичник. Как ты на это смотришь?

— Девичник?

— Девичник, девичник, — кивнула Аска и снова упала в кресло Аи. — Я так понимаю, комфорт тебя мало волнует.

— Ты можешь повлиять на решение совета «Соул»?

— Нет, — удивленно ответила Аска. — А причем здесь директора концерна? Решение по твоему вопросу будут выполнять совсем другие люди. Третьи будут устанавливать слежку, четвертые — втыкать в тебя новые иголки… Улавливаешь?

— Нет.

— Ну и не надо. Просто запомни: может быть «поднадзорная до смерти», а может быть «подопытная до контрольного в голову».

В груди пекло и кололось: пришли обещанные Акаги боли, но я все еще понимала, о чем речь.

— В чем смысл девичника?

— Ну, как? Посидим, попьем, посмотрим фильмы о нежной мужской любви. Поговорим о тайнах госпиталя NERV.

Я сидела, приложив руку к груди. Больно. Неожиданная боль, страшная. «Рак легких — это быстро», — вспомнила я кого-то из прошлого, кого-то из детей с глазами стариков.

— Не хочешь фильмы о голубеньких, можем и не смотреть, — сказала Ленгли. — Или, например, аниме…

Я прервала ее:

— Нагиса?

— Что — Нагиса? — переспросила Аска.

— Ты хочешь поговорить о нем?

— Я хочу поговорить. И вроде даже сказала, о чем.

Поздно. Я уже увидела достаточно на ее лице — или случайно посмотрела немного глубже: вряд ли в рассветной серости можно просто разглядеть что-то настолько потаенное, столь ревностно скрываемое.

— Ты уже не можешь не думать о нем?

Ленгли рассмеялась:

— Не проецируй, Аянами — фигня получается.

… Тебе ведь не нужен NERV, доктор, думала я. Твой смех был сух и мог сработать только в темноте, твое положение в лицее — всего лишь ширма для одержимости. И, наверное, я хочу верить в это, но ты никогда не позволяла Нагисе войти в мой дом и брать меня силой.

Аска Ленгли зевнула.

— Ты слишком веришь в людей, Аянами-сенсей. Мне что, сбить тебя сейчас на пол, чтобы доказать это? Я тебе не подружка. Мне нужно, чтобы ты почаще открывала ротик на интересные темы — и не более.

— «Иногда мне выгодно быть доброй, — сказала я. — Так что не обольщайся».

— Ну, вот, — кивнула она. — Ты все сказала за меня.

— А ты сама понимаешь, где границы? Выгода, польза, дружба, интерес — искренний и по делу?

Аска вдруг перестала улыбаться.

— Девичник послезавтра в семь, — сказала она. — Я сгоняю в лавку, а ты не вздумай загреметь к Акаги.

В приемной светлело так быстро, что казалось, будто облака срывали с неба. Ленгли побросала вещи в сумочку и пошла к дверям, а я поражалась себе: что я такого здесь наговорила? Сердце провалилось в очередной приступ боли.

— Аска.

— А?

— Что делать до того?

— До девичника? — она обернулась. — В каком смысле?

Я молчала — собиралась с силами для ответа, но Ленгли поняла мое молчание по-своему.

— А. В философском, значит. Будь собой — просто учительницей. И расскажи секретарше господина Икари, чтобы она вылила куда-нибудь свои духи. Желательно не на себя.

Я осталась в приемной, только перебралась в кресло Аи. У меня еще получилось развернуть его к окну, протянуть руку к жалюзи — а потом остался только рассвет, наковальня бури за южным крылом учебного корпуса и боль.

Пожалуй, боли осталось больше всего.

— Во-от… Вот так.

Майя прижала место инъекции ватой и подтащила к ней мой палец:

— Все, держи.

Я кивнула: я верила в симеотонин — в начало своего конца. Ая жалась у шкафов: день секретарши начался ужасно. Уехал директор, оставив детальные распоряжения на неделю, а в ее кресле с утра нашлась умирающая. Духи пахли особенно резко, и я едва сдерживалась, чтобы не пересказать Ае слова Аски.

Майя вопросительно смотрела на меня. Я подумала и ответила на взгляд:

— Помоги встать, пожалуйста.

— Давай руку.

Я ненавидела взгляд Аи. Она видела знак биологической опасности на упаковки инъектора, она видела, как я не могла даже прикрыть рот, она видела все. Ая уже хоронила меня, и к обеду на поминках будет весь лицей.