Так отец Надежды с семейством оказался под Одессой. А вскоре Покловского перевели с повышением на Одесскую почту. Когда же в 1827 году создавались линии экспресс-почты Одесса – Петербург, Броды – Петербург и Одесса – Броды, то Сильвестра Романовича поставили руководителем обеих одесских линии, отчего он часто колесил по ним с инспекционными поездками.

Отобедав, мужчины ушли в Степанов кабинет, оставив Надії и ее помощнице занятия по хозяйству. Да, многое изменилось в доме Степана. И жена – панночка. И одежду носил уже господскую. Даже кабинет свой заимел, как пан настоящий.

Когда они остались наедине, Натан поведал о вызове к Воронцову, о пожелании, чтобы он занялся графской библиотекой, значительная часть которой должна будет стать городским достоянием. И о странном требовании прекратить сотрудничество с иностранными консульствами в Одессе. Вот уж, кажется, всё рассказал и замолчал – в ожидании ответного рассказа. Но вместо этого установилась тишина.

– Степко!

– Що?

– А ты мне ничего рассказать не хочешь?

– Та ну… Оно, конечно, можно. Але ж нема чого.

– Как это «нема чого»?! Что-то я раньше нечасто видал тебя у генерал-губернатора. Точней – ни разу!

– Ну а тепер побачив. І що з того?

– Что за тайны? Мы же с тобой всегда всё вместе судили-решали, – сказал Горлис, уже с долей возмущения.

– Та які там тайны! Про курячі яйця домовлявся и битую курку. Воронцов думает, что они самые полезные. После овса, конечно.

– И с Туманским тоже про «курячі яйця» говорили? – спросил Натан, совсем уж нервно.

Тут по лицу Степана прошло нечто вроде быстрой судороги. Но он взял себя в руки:

– Да, ровно так! И еще про битых курок с Туманским договаривались.

– Что за дурные шутки?

– Какие есть, Танелю-розумник. Не все ж так глыбоко мыслят.

– Ну, знаешь!..

Натан порывисто встал, уронив стул, и выскочил из кабинета. Следом вышел Кочубей. Надія, с делами уже управившаяся и помощницу отпустившая, играла с детьми. Увидев Натана с перекошенным лицом, она и сама изменилась во взгляде.

А у Горлиса и руки тряслись – он был в бешенстве, состоянии для него не частом. Но он принял Степанову молчанку, откровенную ложь, сдобренную злой иронией, за почти что предательство. Натан привык к подобному поведению других людей, включая Дрымова. Но Степан… Степан… После всего ими пережитого и пройденного!

Гость начал порывисто одеваться, стараясь унять дрожь. На языке тем временем вертелось множество слов – тонко язвительных и простенько грубых, но он сдерживался, чтобы не выпустить их наружу. Однако, совсем одевшись, Натан всё же развернулся к неверному другу и попытался сказать:

– Ты!.. Ты!.. – но тут предательски почувствовал, что лицо перекашивается, как у балаганного Петрушки, а еще несколько мгновений – и потекут слезы.

Бросил взгляд на Степана. Но обличье того оставалось всё тем же – уныло-каменным. Тогда посмотрел на Надежду и увидел, что растерянность в ее лике сменилась каким-то другим выражением, коему трудно подобрать определение – узнаванием что ли?.. Иль нет – скорее прозрением.

Натан развернулся и вырвался из дома во двор, продолжая давить слезы по дороге к фортке.

Как быстро, как внезапно и глупо всё сложилось. Казалось бы, ничего особенно плохого не сказано, но ложь, но интонация, но выражение лица! И сам факт выставления спрашивающего идиотом… Не хочется ему больше иметь дел с таким человеком!

Столь сильная и, в общем-то, детская реакция Горлиса на ссору с Кочубеем стала для него самого неприятной неожиданностью. Зрелый, серьезный, самодостаточный человек, практически «академик» по определению Ланжерона, – и на тебе! Почти слезы, почти истерика. Да еще в присутствии посторонних. Ну то есть как… жена, дети Степана – всё же не совсем посторонние. Особенно Надійка. С нежностью, дотоле неведомой, Натан вспомнил ее лицо, обращенное к нему перед уходом, сочувствующие глаза. Хотя нет, слово «сочувствующие» тут, пожалуй, не подходит. Порыв души, выражаемый ими, был много сложней и глубже…

Дома любезная Фина сразу же почувствовала его скверное расположение духа и, услышав краткую версию произошедшего, постаралась развеять грусть своего избранника. Достала один из своих итальянских ликеров, судя по цвету, Amaro, и рюмочки для его вкушения.

– Милый, – сказала Фина. – Что поделать, жизнь бывает горька. Но эта горечь, помноженная на горечь Amaro[24], вместе помогают лучше и наново ощутить радость жизни. Тем более что сегодня Pesce d’aprile[25], хоть и по русскому календарю. Salute[26]!

– Salute! – ответил Натан, и они надпили по небольшому глотку из крошечной рюмки.

За долгие годы жизни и работы в России Фина хорошо освоила русский язык. И он был общим для них с Натаном. Когда-то с Росиной они разговаривали по-французски. Фина тоже прекрасно знала этот язык, но предпочитала на нем не общаться. Она не хотела, чтобы что-то в их нынешней жизни напоминало о той, прошлой, и о тех отношениях. Потому и никаких amore, tesoro, dolce[27], как называла его Росина, тоже не было. Все нежности – только на русском, как будто бы со сменой языка менялись и чувства.

А далее Фина начала изображать в голосах и лицах детали сегодняшней службы в храме – с переглядываниями, перешептываниями и оброненными предметами. По-видимому, многое, если не всё, на ходу выдумывала. А вместо долгой обрисовки деталей или событий пропевала одну-две строки из арий, не только своих и не только женских. Или просто давала удивительные импровизационные колоратуры. В этом маленьком спектакле, даваемом только для него, всё было не только смешно, но и удивительно точно в деталях, гармонично в переходах. И вот настал самый раз-гар представления – Фина показывала, как во время службы у барона Рено, не устающего гордиться своим титулом[28], упала золотая запонка да куда-то закатилась. Это привело к общему оживлению в соседних рядах и помощи в розыске. А padre, не прекращая службы, глазами указывал правильное направление поиска…

Но в сей момент в дом пожаловал частный пристав Дрымов. Вы только не смейтесь, но где-то во глубине души у Натана мелькнуло предположение, что Афанасий как-то узнал про его вселенскую ссору со Степаном и пришел поддержать по-дружески.

Войдя в комнату, полицейский Дрымов козырнул по-военному (армейские любят над этим подшучивать). Эта привычка появилась у него после женитьбы, поскольку вдова, которую он повел под венец, происходила из армейской семьи – и отец военный, и муж покойный был офицером.

– Приветствую, господин Горлиж! Бонджорно, синьора Фина!

Эти приветствия также требует некоторого пояснения. В документах полицейского управления местный чиновник, во французском не слишком сильный, записал Горлиса (Gorlis) по аналогии с Парижем (Paris) – Горлиж. Вот и Дрымов в своем именовании строго следовал документу. Неслучайно и второе обращение. Женившись, Дрымов стал захаживать в итальянскую оперу. Не сказать чтобы так уж пристрастился, русские песни да поэзию Ломоносова по-прежнему ценил выше, однако же кой-какие познания в итальянском языке приобрел. Что и любил показывать.

– Buongiorno[29], Atanasio!

– Здравствуй, друг Дрымов! – Частный пристав несколько удивился такому обращению, но что поделать, Натану сейчас очень уж хотелось назвать кого-то другом. – Как дела? Как Мария Арсеньевна? Как детишки?