Я перевела дух. Замолчала. С одной стороны, мне понравилось, как я все эту линию выстроила и изложила – сколько я об этом думала, ни разу не сформулировала свои мысли о „наших детях“ так длинно и красиво. С другой стороны, я поняла, что моя задумка вставить в спектакль не только следователя Светлану, но и всю ее историю – дохлый номер, никакой детектив такой нагрузки не выдержит.

Поэтому я обескураженно молчала. Как я сразу не поняла, что это две совершенно разные вещи – детектив со смертью в театре и рассказ о девочке-эмигрантке?.. Только опозорилась перед тетей Шурой со своими наполеоновскими планами.

Мы сидели, молчали, я смотрела, как раскаленный наконечник неторопливо движется по карандашному узору. Иногда линия велась плавно, иногда делала точки. Прибор был, очевидно, современный – мне смутно помнилось, что когда-то у нас были такие зеленые коробочки с одной большой черной кнопкой-колесиком, и наконечники были из закругленной проволочки. А прибор тети Шуры был похож на аккуратненький паяльник с иголкой на конце. Он медленно, штрих за штрихом проявлял бледный карандашный узор и разворачивал прихотливую вязь переплетенных виноградных лоз с листьями и гроздьями ягод. Я знала, что работа предназначена для благотворительного базара в клубе „Куёшь“ – этот клуб объединял эмигрантов из Ташкента. Районные власти выделили им комнату в местном доме культуры – и тетя Шура с подругами превратили это скромное помещение в сказку „Тысячи и одной ночи“. Уму непостижимо, как они умудрились притащить сюда волшебной красоты ковры, переливающиеся всеми цветами радуги, но в первую очередь – золотым и желтым, недаром их клуб назывался „Солнце“. Несколько диванов были застланы пестрыми покрывалами, а в подушках можно было закопаться навеки. На открытых полках красовались чайники, расписанные пиалы и блюда со сказочными цветами и птицами. Я всегда с удовольствием помогала тете Шуре, если надо было что-то принести-унести, подготовиться к выставке или базару. Ташкент, который находился в тысячах километров отсюда, казался совсем близким. Нет, пожалуй, не так: казалось, что в этой комнате находится тайный ход, который хитрым образом ведет прямо в Ташкент, и если очень постараться, то можно шагнуть и оказаться на старом рынке Чорсу, под палящим солнцем и среди одуряющего запаха овощей и фруктов.

В этой комнате „куёшевцы“ праздновали свои любимые праздники, готовили любымые угощения, пели песни, слушали музыку. Раз в году делали большие ярмарки своих работ – и чего там только не было! Шелковая вышивка, искусная керамика, самодельные куклы – я каждый раз ходила на эти праздники формы и цвета, чтобы полюбоваться на яркие, сочные, южные краски и поддержать соотечественников (ведь все мы по большому счету советские люди, чего уж там). Часть вырученных денег всегда посылалась на Родину, на благотворительные цели. В отличие от многих эмигрантов, тетя Шура и ее подружки не хотели рвать связи с прошлым и помогали тем, кто там остался. И между собой они, как ни

странно, много лет уже жили дружно и не разделялись на группы и подгруппы. Время от времени мне хотелось погреться у их теплого костерка, но приходя на их посиделки, я чувствовала себя чужаком; меня преследовало ощущение, что мое присуствие их как-то смущает, и я быстренько сматывала удочки.

Тетя Шура посмотрела на меня поверх очков:

– То есть ты собираешься написать пьесу-детектив?

– Да.

– И там будет следователь Светлана?

– Да.

– И ты хочешь показать ее прошлое, сделать как бы обобщающий рассказ про наших детей, приехавших в 90-е годы из Союза?

– Да… – я отвечала все более упавшим голосом, потому что понимала, что пришла к тете Шуре с совершенно непродуманным проектом и следущей ее фразой будет „не морочь мне голову“.

– Так сделай флэшбэки, – сказала тетя Шура. – Меня Дора водила на фильм, там были флэшбэки… – (мне показалось, что тетя Шура передает Дорину интонацию, как будто Дора сейчас научает нас, глупых, как надо делать сценарий) – и все было понятно: что за герой, какое у него было детство.

Дора была из той дальней ленинградской родни, что помогла Шуре переехать в Ленинград и потом перебраться сюда. Язык не поворачивался назвать ее иначе, чем „дама петербургской закалки“ – да и вообще не поворачивался особо разговаривать в ее присутствии, потому что Дора была строгой поборницей правильного произношения, не терпела суржика и за неправильное ударение могла посмотреть как рэпер Оксимирон на рэпера Гнойного во время рэп-баттла. Обычно я Дору сторонилась, но сейчас была готова прибежать к ней и крепко обнять: идея с флэшбэками оказалась просто потрясающей. Не закрывая глаз, я отчетливо увидела, как это будет: полутемная сцена… почти совсем пустая, только в центре стоит стол с компьютером… Светлана сидит, сгорбившись, уставившись в экран… время от времени что-то печатает… а на заднем плане – нет, не на заднем плане, а где-то наверху, на подвешенном экране – воспоминания из ее детства. Вот она идет по заснеженной дороге, расчищена только узкая тропинка посередине. И в этой середине – серое месиво из снега, песка и соли. Светланка медленно идет от метро к остановке – по обе стороны дорожки стоят киоски, светятся сказочным светом и таят в себе сказочные богатства: сникерсы-марсы-баунти, пепси-кола, жевательные резинки, заколки для волос, пластмассовые динозавры и монстры… Она смотрит снизу вверх и мечтает накопить денег и купить фломастеры. Или шипучку „Юпи“. Света идет вдоль линии ларьков, как будто гуляет по пещере Али-Бабы, полной сокровищ – денег у нее нет и не предвидится, но главное удовольствие – это просто смотреть и мечтать.

Я очнулась и обнаружила себя в комнате у тети Шуры.

– Теть Шур, а как ты думаешь, немцы поймут?

– Не знаю… может, и нет.

– Ну и пусть.

Несколько последующих дней я провела в приятной компании следователя Светланы. Сначала я постаралась составить себе впечатление, как вообще в Германии можно стать следователем, в данном случае – следователем по убийствам (Kriminalkommissar). Моим уязвимым местом было то, что немецких детективов я почти не смотрела. Как и вообще немецкого кино. Вовсе не потому, что как-то сторонилась немецкого языка или культуры; наоборот, считала своим долгом быть в курсе новостей, а уж книги читала примерно поровну: на русском и на немецком (и потом иногда не могла вспомнить, на каком языке что читала, если это были переводы). Иногда смотрела фильмы, которые особенно нашумели в прессе, или фильмы с моими любимыми немецкими актерами, в первую очередь с Морисом Бляйбтроем. А детективы навевали на меня тоску. Так что в этом плане я была не очень подкована. Но я решила, что и зрители мои не будут так уж сильно подкованы, чтобы придраться к общей канве сценария. Кроме того, в своих поисках я напала на статью, которая громила все самые популярные немецкие детективы, утверждая: то, что в них происходит, не имеет ничего общего с дейcтвительной работой полиции. Это меня очень подбодрило: чем хуже моя пьеса? Пусть там тоже будет немножко неправдоподобно, зато смотрибельно.

Итак, это первое большое и самостоятельное дело следователя Светланы Котовой. Я дала ей такую фамилию, чтобы зритель сразу догадался, что она русская. Звучит просто, и окончание на „ов“ – попробуй, не сообрази! Вместе со Светланой работает старый противный тип по имени Ханс Лёхлер – так звали завхоза в общежитии, где мы поселились сразу после приезда в Германию. По-моему, именно так должны звать занудного старикашку, которому порядок важнее живых людей. Этот Ханс очень зол на то, что дело отдали не ему, а девчонке – он все время подкалывает Светлану, критикует отсутствие результатов и пытается выставить ее в плохом свете перед начальством. Должен же в нашей пьесе быть отрицательный герой!

Если бы я писала сценарий для сериала, то могла бы раскатать следственные мероприятия на полную катушку: осмотр места происшествия, осмотр тела и одежды, опрос свидетелей, опрос работников театра. Мне даже захотелось повозиться с этим со всем, шаг за шагом описывая скрупулезную работу нашей Светланы. Но у меня на всё про всё было часа полтора, и чтобы зрители не задремали во время спектакля, нужен был драйв, движение и эмоции! Поэтому я сразу нашла первого подозреваемого: главный режиссер театра во время опроса очень сильно нервничал, путался в показаниях и в итоге был уличен во вранье. Будучи прижатым к стенке, он признался, что тайком бегал в гримерку к своей возлюбленной (немолодой даме пышных форм). Почему тайно? Потому что настоящему режиссеру полагается западать на молодых и длинногих актрисулек, и этому режиссеру не хотелось разрушать свой имидж „крутого парня“. Он все время мутил романы с девчонками, мечтающими о первых ролях, а душу свою отводил с гримершей. Когда-то я прочитала в романе Акунина, что каждому из главных персонажей пьесы надо выделить по эффектному монологу. Поэтому я постаралась написать две эффектные речи: режиссера, который много лет был заложником своей роли альфа-самца (игра смыслов – он режиссер и он же актер своей собственной пьесы) и гримерши (много лет она находилась в тени и преданно служила убежищем и пристанищем для ветренного кавалера). Надеюсь, что зрители начнут доставать носовые платки уже в середине первого действия!