По просмотру премьерного блока любого спектакля главной темой балетоманских дебатов становится определение лучшего состава, и это не всегда оказывается первый… А первым же делом каждая балетоманская фракция определяется со своим выбором, что нелегко – в одном составе могут быть и их фавориты, и кумиры враждебных группировок. Но, возможно и с оговорками, в итоге ранжирование осуществляется, и начинается отстаивание и аргументирование позиций. Причём это делается не для того, чтобы оппонентов убедить, – что невозможно в принципе, а исключительно для повышения собственной самооценки.

Побившись на этой гладиаторской арене, балетоманы переходят ко второму акту Мерлезонского балета – составлению гипотетического «лучшего состава». Из всех исполнителей значимых ролей в этом блоке берётся лучший, на взгляд фракции, артист и формируется состав, до которого хореограф сам не додумался. Ведь, понятное дело, балетоманы гораздо лучше и худрука, и балетмейстера и педагогов, знают все сильные и слабые стороны артистов, и то, какие роли им удаются особенно хорошо, – ну кто как не они! А в этом раунде знатные деятели околобалетного движения могут блеснуть памятью и вспомнить прошлые роли артистов, схожие по амплуа с теми, на которые они их прочат в этом спектакле.

Но сверкнуть уже ископаемой глубиной знаний можно в третьем действии: когда составляется «dream team» для этого балета из звёзд минувших дней. А в этот состав могут попасть только мировые знаменитости, уже не танцующие и, желательно, давно нас покинувшие. И в этот раунд допускаются уже только старожилы балетоманского сообщества. А чтобы не лез кто попало в серьёзный разговор, Кабриолев, когда уже сам остарожилился, предложил ввести ценз: участвовать в оставлении состава мечты могут только те, у кого хотя бы один кумир, с училища ведомый, уже на пенсию ушёл. Балетоманское Партбюро инициативу поддержало, и, пока Вольдемар Альбертович жив был, это правило строго соблюдалось. Но вот сейчас, как призрак балетомана мне жалуется частенько, нет уже той субординации, и лезут умничать совсем уж сопляки, по «верхам набравшиеся». Кабриолев на эту тему сильно сокрушается!

Проживая в стране, где приоритеты общества потребления отрицались категорически, самой большой проблемой Кабриолева, до поры до времени, было создание видимости разнообразия нарядов. Часто появляясь в приличном обществе, он почитал своим долгом соответствовать принятому там дресс-коду, да и сам не считал для себя возможным ходить в храм искусства в чём попало. А в СССР, даже довольно обеспеченному москвичу, иметь столько парадно-выходных луков было проблематично…

И тут было два сложных момента: во-первых, надо иметь приличный запас нарядных вещей, преимущественно «фирменных». А во-вторых, нельзя часто повторяться. Второй вопрос Вольдемар Альбертович решил быстро и несложным способом: стал отмечать в настенном календаре, в чём он в театр ходит. И, собираясь в следующий раз, проверял наряд по записям. Но вот с хорошими вещами дело обстояло гораздо сложнее, и скрепя сердце, миксовал Кабриолев пяток своих рубашек и три пары брюк с двумя пиджаками, одним блейзером и несколькими галстуками. Переживая страшно от скромности этого гардероба, но не имея особой возможности его разнообразить – в магазинах только такое и продавалось, а альтернативные каналы покупки импортных шмоток он значительно позже наладил.

И надо ещё отметить, что Вольдемар Альбертович был человеком рослым, но худощавым, и от этого возможность выбора новых вещей ещё сужалась. Это обстоятельство его страшно угнетало, и решения он никак не находил, пока случай один не помог…

Был он однажды приглашён на юбилей к дальнему родственнику. И надо же такому случиться, что там Кабриолев познакомился с заядлым любителем оперы похожего телосложения. В другой раз они, может быть, и сцепились: балетоман оперу откровенно недолюбливал, а оперный фанат принципиально не ходил на балет. Но, по стечению обстоятельств, они заговорили про одежду. И, разговорившись, поняли, что оба от одного страдают. И оба свою проблему решили – договорились меняться, и каждый удвоил свой гардероб!

Отзвенел главный сигнал для балетомана – третий звонок, свет притушили, капельдинеры закрыли двери, занавесили проходы бархатными шторами, и тут Кабриолев увидел, что в партере есть одно свободное место, да какое! Сам-то он сидел наверху угла амфитеатра, а пустое кресло призывно манило из пятого ряда у центрального прохода. Прямо подарок судьбы, ибо после третьего звонка, согласно неписанным правилам театра, можно занимать оставшиеся свободные места.

Молниеносно приняв решение, Вольдемар Альбертович снялся со своего курятника, пригнувшись, проскользнул вдоль первого ряда, свернул в проход и – плюх! Страшно довольный, он горделиво окинул взглядом ближайших соседей, а совсем рядом с ним сидел весьма импозантный мужчина, по виду – похож на иностранца, хотя, может, и завмаг из Марьиной Рощи. Кабриолев ему вежливо улыбнулся, гражданин же на него вытаращился, изумлённый внезапным его появлением. Впрочем, это нимало не смутило Вольдемара Альбертовича, но вскоре тревожить начало то, что не начинали – дирижёр всё не выходил…

Пауза явно затянулась, и тут он почувствовал, что кто-то трясёт его за плечо. Вздрогнув и обернувшись, он увидел не знакомого ему мужчину, почему-то требующего, чтобы Кабриолев покинул это место. Балетоман ответил наглецу как подобает – потребовав уже от него предъявить билет именно на это место. Тот ретировался, но не насовсем, а начал что-то на ухо рассказывать главной капельдинерше. В какой-то момент она поменялась в лице и двинулась вниз по проходу – явно к нему… И тут Вольдемар Альбертович почувствовал, что завмаг-иностранец что-то подсовывает ему в руку. Скосив глаза, он увидел, что тот даёт ему билет. Причём именно на это место! Не дожидаясь вопросов, Кабриолев гордо билет предъявил, и от него отстали.

Насладившись первым актом, Вольдемар Альбертович шёл на антракт, раздумывая, что он будет говорить на публике. Но на выходе из зала его творческие планы кардинально пресекли: наглец и его брат-близнец взяли Кабриолева под белы ручки, предварительно маякнув перед глазами красными корочками и произнеся страшную аббревиатуру: «КГБ». Чёрная «Волга» с синим ведёрком домчала его до ближайшей круглой площади за пару минут, и начался кошмар…

Шпионаж и измена Родине – эти две подрасстрельные статьи инкриминировали Вольдемару Альбертовичу. Ибо «завмаг», оказался-таки иностранцем, хуже того, американским шпионом! Кабриолев отрицал всё, но его балетоманское алиби высмеивали. Пару часов он «не кололся», и тогда пришёл целый генерал. Он же оказался и спасителем, так как его жена оказалась заядлой любительницей балета. Генерал по телефону справился у неё про правило, разрешающее занимать пустые места после третьего звонка, и про личность Кабриолева. Та подтвердила и правило, и предельную лояльность Вольдемара Альбертовича существующему строю. Его даже отвезли домой на всё той же чёрной «Волге»!

Как сам Кабриолев считает, он не был бабником. Но женщин привечал. Многим он воздавал должное. И забирал своё. Ещё на третьем курсе он разочек женился, прельстившись крупным бюстом и конспектами одногруппницы. Но утопать в складках грудей ему быстро надоело, а тетрадки женины пестрели грамматическими ошибками – они вскоре расстались. С тех пор случилось множество увлечений, интрижек, банального секса «подшофе». И, по меркам общества строителей коммунизма, Вольдемар Альбертович являлся аморальным типом, разлагающимся элементом, враждебным.

Клеймо пугающее, однако Кабриолева это нисколько не смущало, и жил он активной и разнообразной половой жизнью. И хотя статус свободного кобелька его вполне устраивал, но тут нашла коса на камень: познакомился он в одной компании с юной прелестницей. Девица оказалась ещё и умна, а папа её служил видным дипломатом. Последний пункт не особо возбуждал Кабриолева, но сексуальность дипломатской дочки взяла своё, – вскоре он сделал ей предложение, она его приняла, и они отправились знакомиться с её родителями.