– Дядя, Кипун, дядя!

Это Горбач встал перед пастью Кипуна, преданно смотрит тому в глаза, напрягается изо всех сил, чтобы сказать самое важное:

– Дядя Кипун, тебя хотят съесть! Я вижу лишнюю ножку кузнечика, эта ножка очень и очень крепкая. Можно я потащу её?

– Горбатый наглец! Таскать добычу из пасти Кипуна?! Да я тебя!..

Другой кузнечик шлёпнулся на воду. Кипун сердито заворочал хвостом: «мой выход!». Робкая душа пошла наперекор хилому телу: Горбач встал перед Кипуном:

– Дядя Кипун! Лишняя ножка, лишняя ножка! Не делай этого!

– Прочь, недоносок!

Кипун, увлекаемый неведомой злой волей, как вылетел из воды к самому радужному солнцу, упал между камней – на перекате к тихому звону реки прибавились шлепки, будто бобёр-бобрище сел между камней и забавляется, бьёт своим хвостом-веслом по воде. Каждый шлепок рвёт за самое сердце Горбуна, каждый шлепок терзает до самого дна его маленькую, честную душу.

Когда шум стих, на воду упал снова кузнечик. Горбач с ошалелыми глазами вырвался перед стаей:

– Это не еда, это наша смерть, братья и сестры!

Понятное дело, его никто слушать не стал. Мало того, он получил несколько увесистых тычков в бок. Сильные самцы осмелели: ага, Кипун смылся в омут, Кипун струсил, теперь Я вожак!

Напрасно Горбач просил, умолял братьев и сестёр не хватать валящихся в реку насекомых. Хариусы друг перед дружкой показывали чудеса акробатики, за добычей кидались дружно, отталкивая один другого. На перекате не смолкал шум бунтующей воды. Горбач с ужасом видел, как редеет стая, что кузнечиков уже теребят малыши, появившиеся на свет этой весной. И тогда он стал бить малышню хвостом, подтыкать головой, гнать ближе к омуту.

Едва началось утро, Горбач осмелился выйти на перекат: пусто. Нет дяди Кипуна, нет других сильных самцов и сильных самок. И заплакал он с горя. Поплакал, встал на струю перед самым омутом. Только резвый малыш вылетит на быстрину, он того обратно на омут гонит.

И стали все величать Горбуна «дядя Горбун», и по праву он занял жилплощадь Кипуна в корнях березы-топляка.

И год прошёл, и другой минул, а, может быть, и все пять протекли. Вырос дядя Горбач, перерос Кипуна. По-прежнему жируют на перекате хариусы, стая разрослась, сплотилась, хариусы знают свой час кормёжки: ранним утром и поздним вечером, а середкой дня – все в сонной дрёме стоят в глубоком омуте. Выскочек вожак дядя Горбач не любит.

В одном Богом забытом лесном хозяйстве не везло на воевод. Только до казны добрались, и давай грабить. Или сопьются. Или подружками обзаведутся с сомнительной репутацией. Зверьё пребывает в небытии: кто сегодня у кормила власти? Кому налог платить, кого сожрут вне очереди? Некоторые медведи по второму заходу в воеводах пребывать стали. Такому только бы ярлык на княжение заграбастать, он ходы-выходы знает, ну и пошел терзать народишко лесное, такому и черт не брат. Пробовали волков выдвигать на руководящий пост, да разве из волка воевода? Серая видимость. Ни тебе почтения, ни уважения, ни твердости в политических решениях, чуть что опять кулаком соседу грозит. Ропот идет по лесу. Всяк под себя положение гребёт, кто кому мзду даёт. Штрафы, налоги, подати, оброк, всякие таможенные сборы, а простой народ одежонку старую латает, рукав к штанине пришивает. Волчицы воют: за что страдаем? Совы анонимки строчат в Прокурорскую Контору. Зайцы осмелели: за что там в Главной Канцелярии вовсе с ума посходили? На дворе март, сезон жениться подошёл, а без разрешения как женишься? О группе крови толкуют, о наследственных генах, предполагаемые тещи зубоскалят о каких-то испытательных сроках, а сердчишко огнём горит, костерком страсти пылают, того гляди скоро снег сойдёт. Старые драные лисами зайцы молчат: сами безотцовщиной выросли, вроде и ум есть, и силенки, даже совесть по кустам не растеряли, а теперь все от законов зачумелые, законов – пруд пруди, огород городи… да ну их, с институтами и с заграничной помощью. Вызывается один заяц ходоком. Отъел морду в воеводской казенной роще. Галстук нацепил, штаны моднющие, – давно косой метил занять место хранителя рощи и посвататься к вдовушке лисе. Согласись лиса на брак, он бы всё племя заячье за пояс заткнул. Заявляет во всеуслышанье, что нет порядка в хозяйстве, кругом беспредел, он за твердую руку, за Конституцию свобод и браков, и детишек своих будет воспитывать за границей. Зайцы согласились: твердая рука нужна, а вот про заграницу, регистрацию браков, визовое передвижение, и прочее… Нам бы чего попроще, без выкрутасов.

До Бога высоко, до царя далеко: и мерз, и голодал ходок, лапу занозил, от легавых увернулся, под выстрел охотника не попал, от голодного волка ускользнул. У Главной Канцелярии дух перевел. Музыка, свет, зверье всякое парами и в одиночку сытое шастает, лиса расчесывает шкуру тигру и смеётся, смеётся…Иностранный волк с нашим медведем в бане парятся, один другого вениками хлещут, оба без галстуков, но оба в кальсонах. Обалдел заяц. Возможно ли такое? Какая-то неземная цивилизация, а где стражи порядка, где юстиция? Возможно ли дурью заниматься и пребывать в праздности? А у них в глубинке дорог нет, освещения ноль, нищета как в колхозе, угодья силой отнимают…и текут слезы по щекам зайца. Подошел к дремлющему льву, поздоровался вежливо превежливо, просит вразумить его, сон он видит или явь. Лев позевал, снисходительно разрешил сказать, чей он да откуда. Горько зайцу за свою опоганенную родину, и про лису вдовушку забыл, и про бахвальство своё, про Конституцию свобод и браков, защемили его сердце вычурная благопристойность да показная роскошь. Стал он сказывать, как сгорела у них кондитерская фабрика, а виновным признали глупого Ежа, признали и шкуру содрали. И про шашни воеводские, про иностранные транши, про заграничные турне, про грабежи да наезды. Старухи на пенсии долго не живут, голод кругом, беспризорщина. Удивляется лев: быть того не может! Это в его Вотчине?!..Заяц пуще, что и дядя родной по матери знал, и то не утаил. Ведет Лев Зайца в отдел статистики, подняли с постели заведующего, Шакала Пятого. Как пошел завотделом цифрами крыть, у Зайца челюсть отвисла. И зарычал владыка Вотчины:

– Меня, Льва Справедливого, гаранта свобод, наследного боярина обманывать?! Что послы заграничные подумают?

Страшно Зайцу, из последних силенок попросил Льва Справедливого сверить показания Шакала Пятого с данными электронных машин, – хоть и в глуши жил, а прогресс понимал.

– Ладно, уважим, – снисходительно говорит Лев Справедливый. – Подать сюда программистов!

Программисты сплошь дятлы, лишь главный программист Селезень Стреляный. Какого умника из кабака выдернули, какого с пляжа голым притащили. Грозится Лев Справедливый всем оторвать головы, в сей же миг заложить данные в машины! Программисты клювами щелкают, шушукаются на своём птичьем языке, кто у кого трешку взаймы просит, кто кого на именины приглашает, а Лев Справедливый уселся в кресло и задремал. Шакал Пятый недвусмысленно намекает программистам, что виной всему «косоглазый», разворошивший ихние палестины. Заяц смекает, что быть ему чучелом в кабинете зоологии – эти программисты… рад бы сбежать, да в дверях два кабана с дубинами стоят.

Спешит куда-то мышка – мышек часто держат на побегушках, видит плачущего зайца. Кокетка была мышка. Сделала премилую мордашку, по губкам карандашиком мазнула: по какому случаю слезы?

Говорит ей Заяц, что надумал справедливость искать в Главной Канцелярии, да по всему видать жизни лишится.

– Хотел на лисе жениться, хотел по иноземным законам жить. Там, за морями, в моде такие браки!..Слониха, например, живёт с ишаком.

– Слониха с ишаком! – хохочет мышка. – Глупее ничего не придумали? Там воры пишут законы для воров, До нас эта пакость ещё не дошла, – глубокомысленно говорит мышь. – Демократии захотели, справедливости…Держи карман шире. Хочешь, помогу?

– Как же ты поможешь, ты такая маленькая, такая …