Сегодня воскресенье, и добрые люди спешат в церковь. В воскресном дне для нас почти столько же смысла, как и для них, ибо мы должны жить в соответствии с их распорядком жизни, если хотим знать, на чем и когда их можно с выгодой подловить. На встречу с Богом жители деревни нарядились во все самое лучшее, хотя я никогда не понимала, зачем они это делают. Ведь Он, конечно же, и так видит их насквозь, несмотря ни на какие одежды, видит до самой сердцевины их грязных душ. Даже самый красивый цветок не скроет брошенных украдкой взглядов, служащих приглашением чужому мужу; и сколько ни мой руку, с нее не сотрешь след того синяка, который твоя рука оставила на лице жены вчера вечером.

Мы с Энни привыкли держаться незаметно и, прежде чем выйти на улицу, выглядываем из-за угла, а держаться стараемся густой тени. Шаги наши почти не слышны, мы этому давно научились. Притаившись за зеленой изгородью, мы видим, как над ней по дорожке проплывают, покачиваясь в воздухе, шляпы, шапки и чепцы прихожан. Но когда мы выходим на главную улицу, все тут же разбегаются в разные стороны, словно от брошенного в толпу камня. Хозяйки, стыдливо потупившись, обходят нас бочком, мужчины воинственно задирают подбородок и гневно сверкают глазами. Мама давно объяснила нам, кто из деревенских никогда не проявит к нам ни капли доброты, а кто все-таки станет с удовольствием кое-что у нее покупать, но ни у кого из деревенских никогда не возникает желания отдать нам что-нибудь просто так, ничего не получив взамен. Впрочем, это мы уже и сами давно поняли.

Первый камень попадает Энни в спину. Она громко вскрикивает – в ее крике боль и удивление, и я догадываюсь, что попало ей не очень сильно. Прижав ее к себе, я резко оборачиваюсь и вижу перед собой детей, мальчика и девочку, которые вряд ли намного старше Энни. Они смеются и продолжают швыряться в нас камнями. Мне уже попало в плечо и в ту руку, которой я закрыла от камней Энни; боль довольно острая, но не слишком сильная, хотя и этого вполне достаточно, чтобы я разозлилась.

– Эй, ты, чумная! – кричат дети. – Крыса помойная! Побирушка!

Я почти швыряю Энни на землю и говорю:

– Жди здесь. – А сама с грозным видом делаю несколько шагов в сторону кривляющейся ребятни.

Веселое выражение на их лицах тут же сменяется страхом, и я чувствую, что внутри у меня словно разгорается некий огонь. Я как-то не подумала, что стану с ними делать, когда схвачу их, и они успевают развернуться и броситься в объятия женщины, выбежавшей им навстречу; она, схватив их в охапку, прячет у себя за спиной, а сама смотрит на меня какими-то тошнотворно заискивающими, прямо-таки больными глазами.

– Ты уж прости их, – умоляет она. – И меня прости. Они ведь совсем еще дети, у них и в мыслях ничего плохого не было. Обидеть-то они вас не хотели.

– Ничего себе! Обидеть они нас не хотели? Да они в нас камнями швырялись! В мою сестренку попали.

– Я… да знаю я, знаю. Ты уж меня прости. А уж я их выпорю, непременно выпорю, обещаю, только ты, пожалуйста… не проклинай их, не насылай на них недуг…

В глазах у нее стоят слезы. Ребятишки прячутся в складках ее юбки, сильно поношенной, сплошь в заплатках. И я смиряю закипающую ярость, подавляю болезненное ощущение рвущегося наружу бешеного гнева, этот гнев способен заставить меня, как бы приподнявшись надо всеми, произнести вслух те страшные черные слова, которые кто-то словно нашептывает мне на ухо. Эта женщина так боится меня, так передо мной пресмыкается, словно это я со злобой кидалась в нее камнями.

Я гордо вздергиваю подбородок и протягиваю руку ладонью вверх. Жду. Она в отчаянии закрывает глаза и бессильно роняет голову на грудь, а потом начинает рыться в складках юбки и выворачивает передо мной карман. Руки у нее трясутся, видно, что она справляется с большим трудом, хотя никакой необходимости в этом и нет: сразу видно, что в кармане у нее пусто.

– Ты уж, пожалуйста, матери своей скажи, – просит она, – что я непременно к вам зайду и принесу все, что нам удастся собрать. Мой… мой муж занедужил и все никак не поправится, так, может, у нее найдется какое-нибудь животворное средство… – Голос у нее срывается, и я невольно опускаю руку, отвожу глаза от ее искаженного горем лица и отворачиваюсь, стараясь подавить в себе ту искру сострадания, что уже вспыхнула при виде ее искреннего отчаяния. Я знаю: когда они вот так на нас набрасываются, я способна мгновенно превратиться в то существо, что таится во мне, существо, которого все в деревне так сильно боятся.

Я возвращаюсь к Энни, а женщина, прихватив детей, торопливо скрывается в своем доме, и тогда мы решаем, что можно было бы заглянуть к Сэмюэлу Финчу, плетельщику рыбацких сетей, и его жене Нелли. Они молодые, недавно поженились, детей у них пока нет. Мама, правда, не упоминала их среди тех людей, у которых стоит попытать счастья, но я все же хочу попробовать.

Энни таращит глаза и горестно опускает уголки губ. Она ужасно грязная, лицо в земле, в спутанных волосах застряли листья, да еще и пальцем в ухе ковыряет. Я заставляю ее немедленно вытащить палец и говорю, обращаясь к Сэму:

– Извините нас, сэр… – Я осторожно касаюсь его рукава и чувствую под пальцами добротную теплую ткань.

Финч и его жена останавливаются и смотрят на нас. Он тут же брезгливо стряхивает мою руку, и я понимаю, что ошиблась в своих оптимистичных надеждах. Но все же, выставив перед собой Энни, говорю:

– Моя сестренка голодная, она уже несколько дней не ела, а нам совсем нечем ее покормить. Она ведь совсем еще маленькая, но уже все понимает. Такая милая, слова никому поперек не скажет…

Финч нервно озирается. Его жена ласково смотрит на Энни, и глаза у нее такие большие и добрые.

– Я бы не стала просить, но она совсем ослабла от голода, и если б в ответ на наши мольбы у вас, добрые люди, нашлась хоть капелька сострадания к нам, мы бы…

Нелли Финч улыбается и начинает рыться в складках юбки в поисках кармана, в котором наверняка лежат тяжеленькие монетки, приготовленные для церковной кружки. И, конечно же, Бог не станет возражать, если она одну монетку отдаст нам, чтобы мы могли накормить голодного ребенка. Примерно так думает Нелли – я хорошо знаю таких женщин, как она, мягких, добросердечных, исполненных материнского участия, такие почти всегда откликаются на наши мольбы, вот и сегодня мое знание человеческих характеров обеспечит нам заработок, который мы принесем домой.

Но, увы, отнюдь не эта добрая женщина распоряжается своим кошельком. Сэм Финч быстро хватает жену за руку и сильно стискивает ее запястье, и без того уже украшенное целым «браслетом» из свежих и старых, уже пожелтевших, синяков.

– Ох, Сэмюэл, – шепчет она, – разве мы не могли бы…

– Нет. Собираешься путаться с этими язычниками? Да еще по дороге в церковь?

Он разворачивает ее и так энергично подталкивает в спину, уводя прочь, что она даже слегка спотыкается.

– Ради бога, Нелл, – раздраженно шипит он, – иди ровно.

Она оглядывается на нас через плечо. Я улыбаюсь ей, потому что такая доброта – редкость. Хотя монета была бы, конечно, лучше.

Люди толпой проходят мимо, а удачи нет как нет. Мы с Энни уселись на обочине дороги, и ко мне вновь возвращается мучительное чувство голода, когда я представляю себе, как после службы прихожане вернутся к накрытым столам, на которых будут и мясо, и сыр, и хлеб – душистый, только что испеченный хлеб. Энни вытянула ноги перед собой и шевелит грязными пальцами.

Вот и последний житель деревни спешит по тропе в церковь, только он явно не боится предстать пред Господом с опозданием. Это Гэбриел, помощник нашего фермера Мэтта Тейлора. Прошлым летом я видела, как Гэбриел проткнул вилами белку и бросил умирать на жаре. Я тут же вспоминаю украденного ягненка и отворачиваюсь, мечтая, чтобы этот человек поскорей прошел мимо.

– Извините, сэр, – слышу я голос Энни, но остановить ее не успеваю.

Энни смотрит на него, и выражение лица у нее самое что ни на есть печальное. Ей-богу, она даже слезу пустить ухитрилась.