– Да ничего особенного, ягненок-то совсем еще маленький.

Мать берет у него ягненка, быстро осматривает безжизненное тельце и подставляет миску, чтобы собрать драгоценную кровь.

– Ничего, у них мясо слаще. И не такой уж он и маленький, нам с избытком хватит.

– А еще я знаю, где репы накопать можно.

– Ну так сбегай туда, сынок. Устроим настоящий пир! Энни, вытри стол. Сара, принеси мой нож.

Джон исчезает за дверью, я несу нож, но Энни остается стоять, где стояла, и еле слышно лепечет:

– Такой маленький!

– Достаточно большой, чтобы все мы досыта наелись, – возражаю я.

– Маленький! Он овечий ребеночек!

Я моментально останавливаюсь и заглядываю в ее полные слез глаза. Энни с ужасом смотрит, как мать сдирает с ягненка шкуру. Его белая шерстка стала совсем алой. У Энни по щекам ручьем текут слезы, она вытирает их тыльной стороной ладони, но и рука, и подбородок, и губы у нее уже совсем мокрые.

Я опускаюсь возле нее на колени, кладу руки на хрупкие худенькие плечики, пытаюсь утешить:

– Джон очень быстро его убил. Ягненок даже почувствовать ничего не успел.

Но Энни меня не слушает; она не сводит глаз с ягненка, уже успевшего превратиться в бесформенный кусок мяса.

– Пойдем-ка со мной, детеныш, – говорю я. – Нам с тобой еще нужно съедобных водорослей собрать к обеду и дров поискать, а то нам и огонь-то развести нечем.

Я беру сестренку за руку, и мы выходим из дома.

Пир мы устраиваем задолго до того, как солнце оказывается в зените. Мы уж и припомнить не можем, когда в последний раз ели как следует. Вообще-то такое замечательное угощение следовало бы оставить на вечер, но ждать мы не в силах. Джон притащил репы, мы с Энни собрали немного водорослей, и мама приготовила все это в одном горшке с ягненком. Еда, куда более сытная и вкусная, чем та, к которой мы привыкли, сочное, душистое мясо так и тает во рту.

Как только мать ставит перед Джоном полную плошку, он начинает жадно есть, прямо пальцами запихивая в рот куски репы; он так спешит, что еда вываливается изо рта и прилипает у него к подбородку; мясо он рвет зубами, как хищник.

Мама, Энни и я все же пытаемся сдерживаться, но и мы едим, не останавливаясь, не разговаривая и не отрывая глаз от собственной миски, пока не показывается донышко.

Покончив со своей порцией, я откидываюсь назад, тяжко вздыхаю и невольно хватаюсь за живот. Он набит битком, и в нем уже возникла какая-то незнакомая боль, явно вызванная алчностью. Джон с гордостью посматривает на нас с видом короля, досыта накормившего свой народ.

– Как же вовремя ты эту еду раздобыл, сынок. Все досыта наелись, и там еще кое-что осталось. Из костей бульон сварим. А кровь я для своих заклинаний приберегу. За такие заклинания мне многие охотно заплатят, а на вырученные денежки мы еще еды купить сможем.

Джон в ответ так громко и обстоятельно рыгает, что Энни весело смеется. Даже мама улыбается.

– Где это ты на ягненка наткнулся? – спрашиваю я.

За столом ненадолго воцаряется молчание. Мама встает и начинает с нервной поспешностью собирать миски.

Джон ерзает на табурете и чересчур внимательно рассматривает тыльную сторону ладони, потом начинает ее почесывать.

– Стащил прямо из стада Тейлора, – наконец сообщает он и тут же взвивается: – А что? Он мне прямо на тропинке попался. Пусть в другой раз лучше за своими ягнятами смотрят!

– Значит, ты его украл?

– Само собой. А ты думала, мне его добрая фея подарила? Или я эльфийский клад нашел, чтобы за ягненка расплатиться?

– Значит, работать за него тебе не пришлось?

– Да он же сказал: ягненок ему на тропе встретился, бери, кто хочет, вот он его и взял, – вступается за Джона мама.

– Не бери, кто хочет, а кради, кто хочет. Его за кражу ягненка и повесить могут.

– Нетушки, не повесят они нашего Джона! – заявляет Энни, грызя грязный ноготь. – Мы им никогда не дадим его повесить. Вот мамочка их как заколдует, у них глаза-то и выпадут, а я их глаза птичкам в лесу скормлю, и никто нашего Джона и не найдет. Правда же, Джон, они тебя не повесят?

– Да с чего им меня вешать, бельчонок? Ягненок сам с пастбища ушел, а может, и вовсе дикий был. Его и искать-то никто не станет, если, конечно, у нашей Сары не взыграет ее злосчастная совесть.

– Вот если бы ты работал…

– Так ведь не нашлось же никого, кто захотел бы меня нанять! Уж я в каждую дверь стучался! Любую работу просил! И ни одна живая душа не откликнулась. Никто мне работы не дал.

– Значит, правду о нас говорят.

Мать снова с грохотом швыряет миски на стол.

– Раз они так о нас говорят, значит, такими мы и должны стать. Или, может, ты хочешь, чтобы я другое ремесло выбрала? – Она смотрит мне в глаза до тех пор, пока я не отвожу взгляд. – И потом, – уже спокойней прибавляет она, – у этого Мэтта Тейлора всего полно, он и не заметит, что у него какой-то ягненок пропал. Да и сам он по характеру сущий пескарь, рыба беззубая. И сынок его сопливый такой же.

Со стола так никто и не убрал, но я продолжаю сидеть, наблюдая за тем, как Джон точит на камне свой любимый нож. Его тень, словно крадучись, сползает со стены на пол. Мать уже поставила вариться голову ягненка, а вот глаза его приберегла. Когда вываренный череп станет чистым и белым, мы отнесем его в деревню, там кто-нибудь с удовольствием его купит и спрячет у себя дома – отличная защита от злых духов. Весь дом полон противного запаха этого варева.

– Мам, – спрашивает Энни, не вынимая пальца изо рта, – расскажи, откуда я взялась?

Вжиканье ножа по камню стихает. Мать, оставив в покое свой котел с варевом, садится рядом с Энни. Малышка часто просит ее рассказать об этом, но иногда она ее попросту отталкивает, а иногда все же соглашается кое-что рассказать, вспомнить былые счастливые деньки.

– Твоя жизнь началась совсем не так, как у других. Ты была для нас даром и волшебным образом проросла прямо из земли.

Энни, удобно угнездившись у нее на коленях, спрашивает:

– Значит, и во мне полно волшебства, да, мамочка? Но вот у Сары и Джона был папа, а у меня нет. – Уголки губ у нее печально опускаются. – А мне бы так хотелось, чтобы и у меня был папа.

– Да, он был хороший человек…

Смутное воспоминание вспыхивает в моей душе и тут же исчезает, я едва успеваю его ощутить – это воспоминание о теплой руке отца, которой он гладит меня по голове, о запахе насквозь просоленной отцовской одежды.

В сгущающемся сумраке не понять, какое у мамы сейчас выражение лица, но по тому, как она склонила голову, я догадываюсь, что она совершенно поглощена мыслями о прошлом. Я пытаюсь перехватить взгляд Джона, но он делает вид, что страшно занят, и протирает точильный камень подолом собственной рубахи.

– Он был такой высокий… – Мне кажется, что мама разговаривает сама с собой. – Высокий, как дерево, и руки сильные, жилистые, как ветви…

Я жду, крепко обхватив себя руками и заранее зная, что сейчас мать выбирает самое светлое из своих воспоминаний, чтобы им с нами поделиться. Остальные, куда более мрачные, возможно, придут потом.

Джон презрительно фыркает и снова начинает вжикать ножом по камню. Ему было всего пять, когда погиб наш отец, и вряд ли он так уж хорошо его помнит. Энни сейчас тоже пять.

– Ну да, я знаю, какой он был с виду, – говорит Энни. – А на что он был похож?

– У него были кудрявые волосы, черные и блестящие – так блестят камешки в морской воде. А глаза у него были переменчивые, как вода морская.

Сейчас мама продолжает говорить, уже почти отвернувшись от Энни.

– Он называл меня красавицей. Говорил, что такой чудесной кожи, нежной и белой, как свежие сливки, ни у кого больше не видел.

Энни с громким хлюпаньем выдергивает изо рта палец и возмущенно повторяет свой вопрос:

– Ну, мам, ты что, меня не слышишь? Я же спросила, на что он сам-то был похож?

– Мама устала, – говорю я ей и встаю. Пора остановить эти дурацкие вопросы и ответы. – Да и тебе спать давно пора. Давай-ка ложись. А я принесу колокольчик.