Вдруг ночную тишину разрывает громкий стук копыт. Я оборачиваюсь – передо мной Дэниел Тейлор на своей кобыле. Вид у обоих диковатый. У Дэниела все лицо в крови и грязи, кобыла испуганно таращит глаза, из пасти у нее падают хлопья пены. А я совсем ничего не понимаю. Зачем они здесь?

Дэниел подъезжает ко мне совсем близко, так что я вижу, как потемнела от пота шерсть кобылы, чувствую запах конского пота. А он протягивает мне руку – рука у него рабочая, в каждую трещинку земля впиталась, ни за что не отмоешь, – но я все равно ничего не понимаю.

Зачем он здесь? Зачем протягивает мне руку? Что я ему? Человеку с нежной кожей и нежным сердцем, который знает лишь простую и понятную жизнь, наполненную трудом, который хорошо ест и спит в постели с чистыми простынями из хлопка.

Но он – единственный, кто знает мое настоящее имя, но пока никому этой тайны не выдал.

Я сжимаю его руку – она оказывается неожиданно сильной, – и он затаскивает меня на лошадь. Я сперва повисаю, потом неловко всползаю кобыле на спину и усаживаюсь впереди него, задрав юбку, которая сбилась подо мной в комок. Его теплая рука крепко обнимает меня за талию. Это по-настоящему доброе объятие, меня никто еще так не обнимал.

– Держись, – говорит он, и я вцепляюсь в лошадиную гриву. Он свободной рукой тоже держится за гриву, а потом, ударив пятками в бока кобылы, пускает ее галопом. Мы мчимся так быстро, что мне страшно. А вдруг лошадь меня сбросит и я насмерть разобьюсь? В общем, стоило мне подчиниться его воле, как я об этом пожалела.

Хотя, в общем-то, боюсь я не слишком сильно. Мы сворачиваем в сторону от деревни к реке. Интересно, что он там собирается со мной сделать? Пусть только попробует поднять на меня руку! Да я на него такое проклятье наложу, что его не просто чесотка мучить будет, а кое-что похуже!

На берегу реки, мирно поблескивающей под звездным небом, он спрыгивает с лошади и протягивает мне руку, помогая слезть. Я в раздражении бью его по руке – неужели он думает, что мне нужна помощь! – и обнаруживаю, что сама слезть с лошади не в состоянии. Он терпелив и снова предлагает мне помощь, я снова от нее отказываюсь, неловко спрыгиваю на землю и падаю прямо на него. Ночь довольно прохладная, а он такой теплый… Но я с негодованием его отталкиваю и начинаю отряхивать мятую юбку.

– Объясни, зачем ты меня сюда притащил? – сердито спрашиваю я.

– Я… я пытаюсь тебя спасти.

И он начинает рассказывать, как нашел наш дом, как разговаривал с мамой, как ухитрился увести разъяренную толпу от наших дверей. Я слушаю его с недоверием: никто и никогда, кроме членов моей семьи, не проявлял обо мне такой заботы. Нет, тут что-то не так, уж больно он добрый.

– Но ведь ты же не пострадала, – говорит он. – Значит, все хорошо.

– А тебе-то какое до нас дело? – В моей душе волнами вздымаются страх и гнев, связанные с этим новым поворотом в наших отношениях с деревенскими. Значит, Дэниел ради нас против всех пошел? Зачем ему это? Я не понимаю!

– Просто я не могу видеть чужих страданий, – пытается объяснить он. – Не выношу, когда другим причиняют боль.

– Да, я это уже заметила. Тебе невыносимо, когда боль любому существу причиняют, даже животным. Уж больно ты мягкосердечный. Мягче берега нашей речки после целой недели дождей.

И он спокойно так мне отвечает:

– Да, я ненавижу, когда любому существу причиняют боль.

И моя гневная проповедь сама собой иссякает. В конце концов, у меня свой жизненный путь, а у него свой. Я пойду тем путем, какой выберу сама, сама встречусь лицом к лицу с любыми препятствиями на этом пути и поступлю с ними так, как сочту нужным, – и, Господь свидетель, у меня возможностей решить свои проблемы гораздо больше, чем этот парень может себе представить.

– Но особенно трудно мне допустить, чтобы кто-то причинил боль тебе, – вдруг прибавляет он.

И тут уж мне совсем нечего сказать. Я вдруг чувствую в нем некую основательность, некий душевный покой, который, похоже, способен поглотить и меня. А он смотрит на меня и явно ждет ответа. Я говорю:

– Ну, это уж слишком…

– Что – слишком?

– Это совершенно бессмысленно! – Я гордо вздергиваю подбородок, однако в глаза ему толком посмотреть не могу и чувствую, как бешено стучит мое сердце.

Бриз колышет траву у нас под ногами, ворошит его волосы. Шляпы он не носит, не знаю почему.

– А для меня – нет, – твердо говорит он.

– Ты позаботился обо мне точно так же, как и о раненом жеребенке позаботился бы.

Он хмурит брови, но тон у него по-прежнему уверенный:

– Тебе… больно, ты ранена. Но я вовсе не из-за этого проявляю о тебе заботу. Просто с тобой я чувствую себя совсем другим, более крепким, что ли… и, пожалуй, более настоящим. В общем, мне трудно объяснить…

Он смотрит на меня почти с отчаянием, а я не знаю, что ему ответить: ничто из того, что когда-либо со мной случалось, не подготовило меня к таким сложным объяснениям. Меня даже немного оскорбляет то, что он видит в моей душе некую рану, ведь я свою боль тщательно скрываю; я давно приучила себя скорее уж взорваться от гнева, чем дрожать от страха. Меня оскорбляет и то, что он, человек явно сломленный, осмеливается так прямо говорить и о моей, и о своей потаенной боли. Ведь ясно же, что он боится любого нелестного мнения о себе. Однако он все-таки решился бросить вызов всей деревне, чтобы защитить мою семью. Он боится таких, как мы, однако смело подходит к любой необъезженной лошади. Я чуть отступаю от него, и он невольно протягивает руку, пытаясь меня удержать, но сразу же ее отдергивает. На лбу у него блестят капли пота.

– Я не знаю… уж не колдовством ли ты вызвала во мне эти чувства? – вдруг говорит он. – Если это так, то зачем? Ведь ты, похоже, эти чувства не разделяешь?

Что-то в его глазах останавливает меня, не дает уйти. Мне кажется, в его душе идет настоящее сражение между страхом, гневом и надеждой – смотреть на это просто невыносимо.

– Если тут и было какое-то колдовство, так это твоих рук дело, – говорю я. – Это ты сам выдумал себе девушку, какой я никогда не была и никогда не смогу стать. Ты не должен быть таким добрым ко мне. Я к этому не привыкла.

– Но ты заслуживаешь доброго отношения!

– Нет, я заслуживаю только того, что получаю. Для этого я на свет и родилась.

Облака клубятся у нас над головой, и временами из-за них выглядывает яркая луна и, сверкая, отражается от черной речной воды.

– Как это? Неужели для этого? – спрашивает он.

– Да, я избрана.

Он качает головой:

– Избрана… Кем? Богом?

Мой смех звучит неприязненно.

– Ты совсем ничего не понимаешь! – Но мне почему-то очень хочется коснуться рукой его плотной теплой рубахи или его юношески нежной щеки. – И как только ты ухитрился сохранить такую невинность? Оставь меня, дай мне жить моей собственной жизнью, а сам будь благодарен за дарованное тебе благополучие.

– Но тебя-то в моей благополучной жизни нет.

У него даже голос слегка дрожит. Да и на меня его слова производят куда более сильное впечатление, чем все те удары, какие я получала в жизни.

– Ты же не хочешь, чтобы я действительно появилась в твоей жизни, – говорю я.

– А что, если хочу?

– Тогда да поможет тебе Бог.

И я вдруг отчетливо ощущаю на себе чей-то пристальный взгляд. Оборачиваюсь и замечаю среди деревьев какое-то легкое движение, потом белый промельк заячьих ушей и хвоста. Кобыла тоже это заметила и беспокойно переступает с ноги на ногу. Дэниел треплет ее по шее, желая успокоить, и что-то тихонько приговаривает. А я смотрю туда, где только что промелькнул заяц – это ведь наверняка мамин фамильяр, – но там уже никого нет. Дэниел, потупившись, ковыряет траву носком башмака.

– Могу я спросить… ты сама-то ко мне какие чувства испытываешь?

Ничего себе вопрос! Если честно, я только о нем и думала с того дня, как мы вместе пытались вымыть Энни голову. Я до сих пор помню теплые прикосновения его рук – по ночам эти воспоминания согревают меня. А перед глазами у меня все время возникает его дурацкая веснушчатая физиономия. Я и себе-то не могу толком объяснить, какие чувства я к нему испытываю. А уж с ним говорить об этом и вовсе не могу. И ни за что не стану.