Отец кивает, прежде чем вернуться к тому проекту, над которым работал.

Как только берусь за дверную ручку, слышу, как по гравию катятся шины. Оглядываюсь на незнакомый черный пикап, катящийся по подъездной дорожке, прежде чем припарковаться сбоку от папиной мастерской. Кто бы это ни был, это, вероятно, очередная «заблудшая душа», которой папа надеется помочь. Сколько я себя помню, он всегда брал к себе тех, кому повезло меньше, и платил им за случайные подработки на ферме. Он поклялся, что его цель в жизни — дать этим людям второй шанс, которого больше никто не дает.

Сэмпсон скребется лапой в сетчатую дверь, отвлекая мое внимание от грузовика.

— Ладно, ладно. Не будь таким нетерпеливым, — говорю я, открывая скрипучую сетчатую дверь.

Пес влетает внутрь, скрываясь за углом. Комната заполнена дымом, и я морщу нос от запаха подгоревшей пиццы.

— Что за... Бо! — кричу я вверх по лестнице, хотя знаю, что у него, скорее всего, в ушах наушники, и он меня не услышит.

Отмахиваясь от дыма, направляюсь на кухню, хватаю прихватку и открываю духовку. Клубы дыма вырываются наружу, и там, внутри печи, лежит тлеющая, обугленная пицца.

— Боже милостивый, — вздыхаю я, прежде чем вытащить её. Быстро ставлю на столешницу и открываю окно над раковиной, размахиваю руками, пытаясь избавиться от дыма.

До того, как началась химиотерапия, в доме всем занималась мама. Видит бог, если бы Бо и папа были предоставлены сами себе, они бы сожгли дом.

Открыв все окна и выпустив большую часть дыма, поднимаюсь наверх, чтобы переодеться, и останавливаюсь у комнаты Бо.

— Бо! — Стучу по плакату Линкольн-Парка, прикрепленному к его двери.

Ничего.

Снова стучу.

— Бо!

Дверь приоткрывается, и он прислоняется лбом к косяку.

— А? — Его веки припухли и едва приоткрыты.

— Ты что, спал?

— Ага…

Я закатываю глаза.

— Значит, ты поставил пиццу в духовку и заснул?

— Ох…. — Бо хмурится, убирая с лица темные волосы. — Прости.

— Вы с папой точно спалите дом дотла. — Я жестом указываю ему на холл. — Спустись вниз и брось немного спагетти в кастрюлю, а я пойду проведаю маму.

Откинув голову назад, он стонет, но выходит в коридор. Его темные, густые волосы непослушные, как у Дэйва Грола, и свисают на глаза. Я легонько дергаю спутанные волосы, покрывающие его шею.

— Тебе нужно подстричь эту швабру.

— Мне так нравится.

— Бо, ты выглядишь бездомным.

— Нет, если бы я был бездомным, у меня была бы борода.

Он неохотно спускается по лестнице, а я направляюсь в мамину комнату. Боль сжимает мою грудь. Бо всего шестнадцать, и хотя он считает себя взрослым, это не так. Даже я не достаточно взрослая. Как бы тяжело мне ни было от ситуации с мамой, я знаю, что Бо еще тяжелее.

Когда толкаю дверь в мамину спальню, она сидит в кровати и читает.

Это хорошо. Мама сидит и читает, и не имеет значения, что говорят эти тесты, потому что она выглядит лучше и...

Надежда. Теперь я понимаю, почему так много семей моих пациентов все ещё надеются, хотя знают, что надежды нет: это единственный способ как-то справиться с этим.

— Привет, малышка, — говорит она с улыбкой, вставляя закладку между страницами и кладя книгу на тумбочку. — Как дела на работе?

— Хорошо. — Подхожу к кровати и сажусь.

Теперь, когда я ближе, замечаю, что мама не выглядит лучше и здоровее. Она выглядит хрупкой и усталой. Эту надежду быстро поглотил панический вопрос: «Сколько осталось?». Отгоняю эту мысль и улыбаюсь ей, притворяясь, что все в порядке.

— Это хорошо. Уверена, что доктор Мюррей рад видеть тебя там.

— Он сказал, что я почти такая же хорошая медсестра, как и ты.

Легкая улыбка касается ее губ, и я сглатываю, когда тяжелая вина ложится на мои плечи. Мне хочется плакать и кричать. Хочется делать что угодно, но только не притворяться, что все в порядке, что все нормально.

— Ты голодна? — спрашиваю я, загоняя свои тревоги поглубже. — Я собираюсь сварить спагетти… Бо поставил пиццу в духовку и сжег ее.

Мама смеется.

— Ну, на этот раз он хотя бы вытащил её из коробки?

— Да уж. — Короткий смешок срывается с моих губ. — Хочешь поужинать?

Вижу по ее глазам, что она не хочет двигаться, поэтому слегка сжимаю ее руку.

— Давай я принесу ужин сюда?

Мама гладит меня по щеке.

— Ты всегда была такой милой, Ханна. Заботливой…

— Училась у лучших.

Она усмехается и откидывается на подушку, а я тихонько проскальзываю в коридор и спускаюсь на кухню, где на плите в кастрюле кипит вода. Она шипит и бурлит, брызгая в разные стороны.

— Серьезно? — ворчу я, отодвигая кастрюлю в сторону и убавляя огонь.

Через несколько секунд сетчатая дверь на заднее крыльцо захлопывается, и в кухню вваливаются папа и Бо. Бо смотрит на кастрюлю и одаривает меня широкой улыбкой.

— Прости.

— Ты точно сожжешь дом!

— Господи, ты — королева драмы!

Папа сжимает плечи Бо и обходит его.

— Будь повежливее со своей сестрой.

Прищурившись, смотрю на Бо, раздувая ноздри. Боже, я чувствую себя так, будто мне снова восемнадцать, и кто-то вот-вот получит домашний арест. Папа берет из кладовки банку с соусом и отдает мне.

— Кто был в том грузовике? — спрашиваю я.

— Парень, который поможет нам этим летом…

— Слава богу, — бормочет Бо. — Хоть мне не придется пахать как мул.

Папа поднимает седеющую бровь.

Бо сгибает руку и целует свой юношеский бицепс.

— Я знаю, что выгляжу так, будто создан для физического труда, пап, но это все напоказ.

— Когда ты уже поумнеешь?

Бо пожимает плечами, а папа качает головой.

— Ну, не знаю, как долго он здесь пробудет. Парень примерно твоего возраста, Ханна. У него неприятности, и он потерял свою последнюю работу. Кажется, он достаточно хороший парень.

Как и каждый парень, которого папа брал себе в помощь.

Некоторые из них изменили свой образ жизни.

Большинство — нет.

Мэг стоит в конце кухонного островка, постукивая персиковыми ногтями по столешнице.

— Ну, давай же, Ханна-банана, — скулит она.

Перестаю вытирать столешницу и бросаю на нее убийственный взгляд. Она знает, что я терпеть не могу, когда меня так называют.

— Послушай, я, — она тычет себя пальцем в грудь, — могу называть тебя так.

— Угу.

— Как человек, который ударил Билли Кокера в лицо за то, что он дергал тебя за косички, распевая «Ханна-банана, нога деревяна, сзади барабан, играет таракан», я унаследовала права на это прозвище.

— Клянусь, у тебя зрелость двенадцатилетнего ребенка.

— Так жизнь веселее. — Мэг, ухмыльнувшись, выхватывает у меня тряпку и швыряет её в раковину. — Ну, пойдем. Тебе будет полезно выбраться отсюда.

— Я в порядке.

— Я твоя лучшая подруга со второго класса, я знаю, когда ты в порядке, а когда притворяешься, что ты в порядке.

Вздыхаю. Она права, но будь я проклята, если скажу ей об этом.

— Ты же знаешь, я ненавижу ходить по барам.

— «Типси» — это не бар, это... место для встреч.

Снова хватаю тряпку и принимаюсь вытирать запеченный сыр с плиты.

— Настоящая забегаловка.

— Как угодно. Тебе нужно что-то нормальное. Вне этого дома и вне работы.

— Ладно, — фыркаю я. — Мы можем сходить в художественный класс.

— Это Рокфорд, штат Алабама. Здесь нет занятий искусством. Плюс, ты не умеешь рисовать.

Она права. Снова. Я продолжаю очищать сыр, ковыряя его ногтем. Мэг накрывает мою руку своей.

— Ханна, — ее голос мягкий, успокаивающий. — Пребывание здесь ничего не изменит.

— Я знаю это, Мэг! — Мне хочется плакать, но вместо этого делаю глубокий вдох и иду к раковине.

Как, черт возьми, я могу пойти в бар, когда у моей матери рак? Я чувствовала себя плохо всякий раз, когда смеялась на работе, всякий раз, когда позволяла себе на мгновение забыть, что она больна. Ее мир рушился — так почему бы и моему не рухнуть?