Мицубишин закрывается жилистыми рабочими руками и горько плачет.

Но это уже не действие и, тем более, не акт.

Декабрь-93.

БАС И ШАЙБА

Фёдор Иванович Шаляпин очень любил хоккей. Не поиграться да силушкой помериться, а чтобы поболеть безумно.

Началось всё с тех пор, когда впервой занесло его в Америку. И прикипело сердце вместе со всем здоровым разудалым организмом к “Нью-Йорк Рейнджерс”. Отчего же не к “Чикаго Буллс”, не к “Филадельфии Флайерс”? Молчит Фёдор Иванович, а сам за подкладочку пальто флягу с водочкой прячет. И уже к середине первого периода стучит себе пустой флягой по коленке: “Рейнджерс” – чемпион! Вашу мать, “Рейнджерс” – чемпион!”

Потом антрепренёр науськивал полисменов, и те утаскивали Фёдора Ивановича в театр. И он пел “Мефистофеля” особенно зловеще. Зато в антракте выскочит, бывало, на улицу, мол, папирос купить, хватает извозчика: “Любезный, на матч и обратно. Получишь на чай и к нему лимончик”. И ни одному концертмейстеру не известно: будет ли во втором отделении “о дайте, дайте мне свободу” или “блоха? ха-ха!”.

Однажды Шаляпин так наорался на трибуне – совсем плохи дела шли у “Рейнджерс”, – что голос посадил напрочь. Золотой голос-то.

Прислали ему на замену Ивана Семёновича Козловского. А тот возьми и брякни первому встречному грузчику: “Ни во что не поставлю любого против “Вашингтон Кэпиталс”!”. Прознал об этом Фёдор Иванович и немножечко рассердился.

“Ах ты, тенор-хренор!”– налетел он на Ивана Семёновича и погнал по Бруклинскому мосту пинками. С тем Козловского и видали.

А у Шаляпина в голосе новая глубина обнаружилась.

Декабрь-93, февраль-94.

ДЕБЮТНЫЙ ЭНДШПИЛЬ

Климент Ворошилов и Семён Будённый играли в шахматы. По-чапаевски, разумеется, и чёрными фигурами. Потому, что белые – для врагов.

Напрягся Ворошилов, выстрелил пешкой – а стрелять он уже наловчился – и сразу сбил коня противника. Друг его Семён побагровел на совесть. Это значило: хорошего ждать следует не всякому. И точно.

Схватил Будённый второго, живого коня и начал лупасить им по ворошиловским порядкам, а затем и по Клименту. Так бы и забил его до полусмерти. Или мог до смерти зарубить, как последнюю собаку.

Только Ворошилов не прост, чертяка. Укрылся шахматной доской да как загудит: “Я в танке, я в танке! Дыр-дыр-дыр…”

Остановился обескуражено Семён: пустить коня на танк или обождать до рассвета? А Клименту того и надо. Учуял он заминку и шмыг под стол, а потом юзом-юзом в густые, как семёновы усы, кусты боярышника. Поди, ищи его там, партизана. И сидит, гад, рожи корчит: “В плен не взял и не убил – знать, победу не добыл!”

Насупился Семён Будённый и обиделся одновременно.

С той поры и пролегла морщина на его плоском лобике.

Декабрь-93, февраль-94.

ПРИТЧА О ЯЗЫЦаХ

Свежеиспечённый и очень счастливый от этого немец Корней Бодибилдинг и американец с небольшим стажем, но тоже хороший парень Яков Армрестлинг поспорили на ящик вчерашнего “Жигулёвского”. Конечно, полагалось на два ящика свежего “Тверского”, но тот вариант заметно дешевле. Или далёкие исторические корни внезапно скрутили не так?

Суть пари такова: кто есть Владимир Ленин?

Варианты: а) щит бедуину от пустынного ветра самум; б) пуштун – ведь не таджик же; в) педаль “Камасутры” в цепи “Бхагават Гиты”; г) разное и прочее, включая “апартеид”, “феминизм” и “Хусейн”.

После опустошения всех бутылок пива собрав воедино все весомые факты типа: 1) пьяные крики соседей; 2) хронологии маразмирующих старушек; 3) личный жизненный опыт, – Корней опять не смог ничего доказать, а Яков – что-нибудь опровергнуть.

Потом они пили водку. И пели песни на языке, принятом на прежней родине, согласно прежним обычаям. И очень хорошо и правильно, что не подрались.

Январь, март-94.

НЕМНОГО ПО-НЕМЕЦКИ

Карета прыгала, как балаганный чёртик. Фридрих Ницше долбанулся о стенку. От боли и пользуясь случаем, он смачно выругался. По-немецки, что простительно пруссаку. Не таракану, ясное дело. Понесло же философа за новыми мыслями в самую глубинку. Старый трюк.

Показался трактир. Хорошо бы войти да разудало гаркнуть: “Шнапсу!” И прибавить эдакую сентенцию позаковыристей. Да мозги отшибло в дороге, как назло. У трактирщика морда сияла похлеще электролампы.

Фридрих Ницше, в два прыжка оказавшись у стойки, мяукнул: “Гутен морген”. И сразу проголодался.

Хозяин с испугу долил пива после отстоя пены и подал сосиски с пылу – с жару, какие обычно берегут для себя. Тень нежности скользнула по лицу профессора. Он ткнул испачканным в соусе пальцем в атласный малиновый кафтан трактирщика: “Я – здесь. Один на один с тобой. А там, – он кивнул головой в неизвестность, – меня нет. Мыслимо?”

“О! – зашептал собеседник. – О!” И, благоговея, уставился на Фридриха Ницше.

За спиной которого солнце садилось в осеннюю хлябь.

Апрель-94.

ПРОЛЕТАРИЙ РАЗЪЕДИНЁННЫЙ

Демьян Бедный не любил помидоры. Он просто ходил из угла в угол.

Вдруг задёргалась водопроводная труба, издавая скрежет и вой.

“Ай да рифма! Ай да рифма!” – подпрыгнул пролетарский поэт. Кое-кто ещё захлебнётся коньяком от зависти. И, насмеявшись до коликов, он закончил выкладывать слова “М. Горький”, чередуя икринки осетра и лосося на слое масла, наложенного поверх огромного ломтя пшеничного каравая. Потом Демьян громко и обстоятельно чавкал. Дойдя до “ий”, он почему-то насытился и подумал: оставить на завтра эту кроху целиком или хоть икринки слизать?

“Да нет, плохая примета!” – решил поэт и выбросил объедок в мусорный бак.

За окном пионеры дрались с беспризорниками. “Бойцы растут. Надо бы тотализатор наладить”, – шевельнулось в засыпающем мозгу.

Близился Первомай – третий по значимости праздник. После Дня рождения Вождя пролетариев и даты Революции.

Май-94.

ФАНТАСТЫ, ЗДРАСЬТЕ!

Он сидел в шезлонге в состоянии человека, которого переехал небольшой колёсный трактор. Вялые руки мелко дрожали, как бы отстукивая на голых коленках “Танец с саблями” Хачатуряна.

Герберт Уэллс сидел с видом человека, которому жить не хочется. Потому, что его друзья, тоже фантасты, вчера опять спасали землян от злого марсианского виски. А ныне бросили одного-одинёшенького, как на чужой планете без всяких средств борьбы. Их, гадов, проучить бы, чтоб знали, кого похерили, почитай, не за понюшку гаванского табаку.

И Герберт Уэллс, превозмогая головную боль, застучал по клавишам пишущей машинки. Повествуя о счастливом быте и замечательной судьбе строителей Беломоро-Балтийского канала.

Май-94.

ЗА ЛУКОМОРЬЕМ

ПУШКИН: Я – Пушкин! Чего-чего? Удивить меня?! Во дураки!

САРДЕЛЬКИН: Я – Сарделькин. Это такая старинная русская фамилия. Не то, что в профиль или анфас. А больше – по нутру.

1-ЫЙ ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ, нюхая: Ох…ё…бл…блю…э…

2-ОЙ ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ, нюхая, но не затягиваясь: Ба, да это – Пушкин!

ПУШКИН: Тогда выходит, что я – Сарделькин? Во дурак! А ведь я знал, честное поэтическое! Да разве кому докажешь?

Пушкин два раза сморкается, затем прыгает с лошади в Тихий океан. А варяжские гости, наоборот, в Северный Ледовитый. Позванивая пустой посудой и покачиваясь.

Сарделькин берёт чалую под уздцы и уводит её далеко-далеко. И продолжает пахать.