Мне всегда казалось, что мой отец сожалел о женитьбе на маме. Даже из ее рассказов о молодых годах их едва начавшейся семейной жизни выходило, что он словно бы стыдился ее и на людях оставлял одну, а сам развлекался в кругу знакомых. А она одиноко стояла где-нибудь в углу или у колонны, покорно разглядывая собравшихся, скучающих вокруг в ожидании начала сеанса или спектакля. Да и выходили они вместе «в свет» весьма и весьма редко, большей частью на подобные мероприятия отец старался ходить один.

Меня он тоже не любил, и, начав что-то понимать, я остро чувствовал это. Он никогда ни за что меня не хвалил, ни разу не порадовался моим способностям – а я, хоть и самоучкой, но замечательно освоил рисунок, затем и масляную живопись, мне нравилось ваяние, и я с наслаждением лепил из пластилина весьма трудные и тонкие вещи, увидев их в альбоме или на фотографии из Эрмитажа. Я был не его ген. Я был чужой. Творческий, совершенно свободный, со своим взглядом на окружающий мир. Он же, побывавший на войне с Японией и оставшийся в военной шкуре до конца своих дней, считал, что это единственно нужная для государственной системы профессия и работа. Ты защищаешь государство. Оно нуждается в тебе, о тебе и заботится. Все остальные – это как бы довесок к основе основ, к «золотой кости», к армейской элите.

Ну что тут сказать? Кроме идиотизма и оголтелого примитива с налетом агрессии, никаких других мыслей. Потому наше с ним непонимание только росло с годами, по мере моего взросления. Для меня милитаризм, как его ни маскируй и ни идеологизируй, остается милитаризмом. Основная дикость и великая трагическая глупость человечества именно в том, чтобы решать все свои проблемы не договариваясь, а уничтожая друг друга. Меня всегда поражало, с какой легкостью человечество повторяет трагические и роковые ошибки, красочно описывая их в исторический анналах, исследуя, анализируя, делая выводы о греховности самоистребления. И тут же начинает готовиться к новому витку еще более изощренной и разрушительной бойни. Какой-то замкнутый, порочный, разрушительный круг.

Видимо, это роковой камень, заложенный в основу человеческих отношений. Каин убил своего брата, когда об этом и речи быть не могло. Мир был – как рог изобилия, делить было нечего, незачем было искать места под солнцем. И тем не менее… Понимание справедливости у каждого из нас свое, личное. И свой, личный интерес превыше всего на свете. Бог не случайно скинул нам скрижали с набором заповедей, которые все обязаны исполнять. В противном случае мир давно бы закончился – на Каине.

Отец о заповедях никогда не думал. Он был абсолютный сталинист и уважал и чтил память «отца народов», на что, в общем то, имел полное право.

Революция до Сибири дошла позже, и значительно позже. Тем более в села и глухие деревни, разбросанные в бескрайней тайге. Он родился в селе Песчаное, в семье очень богатого, умного, рукастого, предприимчивого и симпатичного трудяги, воспитанного, в свою очередь, родителями в строгости и сообразно тем обычаям, что и формировали крестьянский класс, основу тогдашней Российской империи. У них было два дома. Один недостроенный ко дню венчания раба божьего Алексея (так звали деда моего по отцовской линии) и молодой Анны, матери отца и моей бабушки. Второй дом – родительский. Хозяйство было огромное. Коровы, козы, овцы, лошади, птичий двор. Поля, где сеяли рожь, гречиху и весь набор овощей. Нанимали работников. Так что к известным временам считались «мироедами», кулаками и врагами новой жизни. Правда, к этому времени семья распалась. Как это ни дико для сельского уклада тех лет, но тем не менее. Бабке и пяти родившимся к тому времени детям отошел дом, и несмотря на то, что дед мой ушел к другой женщине, своих детей он содержал и нужды ни они, ни их мать ни в чем не знали.

Бабушка была с молодости черствая, лишенная нежности и ласковости. Ее, как я уже говорил, прозвали «монашка». Носила она вещи темных, черных тонов. Никогда ее не видели простоволосой. Всегда в платке, в полушалке. К детям она относилась сухо, строго, могла ударить или оттаскать за волосы. Дети тоже не дышали на нее любовью. Боялись, старались реже попадаться на глаза. Она разлучницей считала, конечно же, ту, к кому ушел муж, не удосужившись представить, каково было ему жить с ней самой все эти годы. Без доброго взгляда, без нежности, без чувств, без ласки. Без хотя бы изредка сказанного теплого слова ему – мужу, отцу детей, хозяину семьи, на которую он от зари до зари работал, работал и работал.

Ее захлестнула волна злобы, и она нашла, как ей казалось, выход. Отцу было тогда лет шесть, и она сделала его оружием своей мести. Нагайка – это плеточка с дробинками на конце. Он получил ее и наставление, как надо действовать: дождаться, когда «курва» выйдет из дома, подбежать и хлестать по глазам, чтобы выбить. Со слепой «курвой» отец жить не захочет, и все будет как раньше. Он вернется домой.

Мальчик дождался, когда женушка вышла из дома, и побежал навстречу. Она, приветливо улыбаясь, раскинула объятия сыну своего любимого – и тут же получила удар в лицо. Закричав, она закрылась от нагайки, и в этот миг подскочивший Алексей схватил сына и, ослепленный безумной яростью, кинул в колодец, что был рядом. Все длилось несколько мгновений. Схватив жену, он увел ее в дом, а мимо проходившие, к счастью, односельчане достали моего отца из воды, где он, дрожа всем телом, держался за ведро.

Зимой следующего года они потеряли своего кормильца. Он поехал отвозить новую жену за двадцать пять верст на станцию. Посадил на поезд и, выпив в вокзальном буфете чаю и не слушая доводов хозяина о том, что разыгравшуюся метель лучше переждать в тепле и покое, уселся в сани и тронулся в обратный путь. Метель усиливалась, бедная лошадь проваливалась, съехав с накатанного пути, и он слезал с саней и под уздцы выводил ее на дорогу, заметаемую снегом. Часть пути шла через лес, где их буквально занесло, и, привязав лошадь к дереву, вместо того чтобы бросить поводья и довериться ее инстинкту, он побрел, проваливаясь по пояс в сугробы, чтобы отыскать дорогу. Нашли их через трое суток, когда метель улеглась. Мы все ходим по кругу, возвращаясь практически в то же место, откуда вышли. Дед сидел недалеко от замерзшей лошади, привалившись к стволу дерева, почти заметенный снегом. Бабушка говорила, что «Бог шельму метит» и «на чужом несчастье своего счастья не построишь». Какое счастье? У кого? Когда оно было, это счастье?

А вскоре новое «счастье» обрушилось на Россию, уничтожив все обычаи, быт, мир, традиционный уклад жизни всех слоев общества и всего государства. Бабушкину семью объявили кулаками, и невзирая на то, что она мать-одиночка с пятью детьми, приговор вынесли «справедливый» и единогласный. Выселение и конфискация всей собственности в пользу сельского совета и советской власти. Им выдали подводу и разрешили взять кое-какие вещи, худшие из того барахла, что оставили при дележе новые хозяева жизни. Время мерзавцев и негодяев всех мастей начинало набирать обороты.

Первые два года семья «мироедов» прожила в вырытой ими самими землянке. Что это было за житье я, ей-богу, и представить не могу. А бабушка не могла об этом говорить, так как начинала сразу плакать. Но отец, владевший грамотой, будучи старшим в семье, написал письмо в Москву. В Кремль, товарищу Сталину. Кто его надоумил, кто просветил – неизвестно, но уже через три-четыре недели на адрес главпочтамта пришел ответ заказным письмом, с приказом о немедленном разбирательстве по этому безобразному делу и о защите и восстановлении в правах семьи матери-одиночки без кормильца. Конечно, ни бабушка, ни дети не стали добиваться правды дальше. Надо было бы возвращаться в Песчаное, судить да рядить с тамошней властью. А в городе кое-как начала, худо-бедно, налаживаться хоть и полунищая, но все-таки жизнь. Так все и заглохло. Но благодарность товарищу Сталину отец сохранил навсегда, как и заказное письмо с директивой Вождя и «отца народов» на установление справедливости.