– Какое там «не знала»! Еще как знала. Сама проговорилась мне лет через пять. Вот говорят: дескать, если мужчина с женщиной ровесники, женщина всегда старше. По мне это – вранье. Ну, может, когда нам по восемнадцать, разница между нами была, согласен. Но в двадцать три разницы не было никакой, по крайней мере, у нас с ней. Так что она вполне могла припомнить то, чего больше нет. Пощекотать самолюбие. «Валера, ты меня не узнаешь? Правда не узнаешь? А помнишь, как на первом курсе ты приходил меня встречать – не меня разве?» Пришла ко мне на вечеринку с приятельницей, моей сокурсницей. Говорю: почему нет, помню. Ты-то – говорю – на меня не больно обращала внимание. И, как ты думаешь, что она мне ответила? Я, понимаете ли, был совсем мальчик и боялся к ней подойти. Но к тому времени, когда моя сокурсница забрала в голову окрутить меня с Кравченко, я уже знал про себя всё не хуже Кравченко. Чтобы не сказать: лучше.

– Что ты мог запросто к ней подойти?

– Именно. И не только. К тому времени у моей первой любви порядком подгуляла репутация. Потому она и в «Интурист» перестала ходить, и в «Родник». Очень ей надо было появляться в таких местах, где каждый второй мог сказать, а, здрасьте, помните, как мы с вами…

– Ерунда. Больше было разговоров.

– Думаешь? – спросил Валера Вележев. – Ладно, расскажи мне, а я тебя послушаю. Посчитал бы я тебе, сколько молодчиков было у ней на счету, включая моего старшего брата, да, боюсь, без арифмометра эту задачу не решить. И еще скажу: я, если чего не знаю, напраслину возводить не стану. И за слова свои отвечаю, ясно?

– У тебя с ней что, было? – спросил Леня Перов.

– Да, один-единственный раз, тем же вечером, у меня. Компания подобралась, что надо: Вадик Беспалько, Толя Шидловский, Ашот Палагезян. И с ними – Танька Горбенко и Рита Салажная. Ты видел когда-нибудь, как они танцуют – кабаре без стриптиза, скажешь, нет? Но до Людки им было как до небес, даже Рите. Поглядел бы ты, что она вытворяла! Цепочки звякают, браслеты звякают, живот, груди, задница – всё ходит ходуном. Ашот, тот прямо на стену готов был лезть, стоило ей поглядеть в его сторону. Я его выпроводил тихонько с этой моей сокурсницей. Надо же было мне посчитаться с Кравченко за те два месяца, когда я глазел, как овощные да цеховые увозят ее в кабаки в своих ноль-третьих и ноль-шестых. Короче: разошлись они, а ей я сказал, что автобусы уже не ходят. Дескать, останешься, себе я постелю в родительской спальне. Вначале просила, чтобы я вызвал такси. А после, когда запер на ключ входную дверь, поняла, что у меня не отвертишься. Тогда стала вкручивать мне, что ей нельзя: ей, видите ли, будет больно, у нее больные придатки. Как будто мне было дело до ее придатков!

– Не нравится мне, как ты говоришь.

– Тебе не нравится ничего из того, что мужчины делают с женщинами. А что они с нами вытворяют, тебе нравится?

– Она сказала правду. Ей делали операцию.

– Ну, может быть. Я знал одну – той тоже делали. У них у всех вечно что-то не в порядке. Воспаления. Эрозия. Дисфункции. Узкий проход. Отрицательный резус. Господи, чего только я не наслышался с тех пор, как женился. У Кравченко уже тогда, ко всему прочему, портились зубы. Забыл, как называется болезнь, когда сходит эмаль.

– Кариес.

– Правильно, кариес. Через каких-нибудь два года от ее красоты останется одно воспоминание. А жаль.

– Жаль и мне. Я ведь действительно знал ее. Нас познакомила Лида Голышева, дочь Голышева, управляющего банками. Это теперь Лида – лучшая подруга моей Марины, а прежде лучшей подругой Лиды была Кравченко. Всё это была одна компания – Голышева, Кравченко, Горбенко, Салажная. И еще та блондинка, что теперь замужем за барменом из «Околицы».

– Кирсанова. Эту я знаю. Кстати, она рассказывала мне, что Кравченко имела обыкновение носить их вещи – джинсы, комбинезоны, плащи.

– Да, так у них было заведено. Деньги, кстати, у них тоже были общими, пока они учились в универе. После защиты всех их, кроме Кравченко, оставили в городе, а Людку распределили в Пески. Экономистом на какой-то комбинат. Она поехала в Пески и через три дня примчалась назад – там чуть не дошло до группового изнасилования. Она – в комиссию по распределению. Но, чтобы изменить назначение, нужно разрешение министра. Или письмо с предприятия – что им не нужен молодой специалист. От комбината письма она не добилась – в Песках, я думаю, у директора семь классов. Тогда она умолила Лиду, чтобы та поговорила с отцом. Слышал ты что-нибудь об этом Голышеве? Говорят, он сухарь, принципиальный донельзя и характер у него тот еще. Старая гвардия. Для своей Лиды он ни разу пальцем не пошевелил, в своей системе дохнуть никому не дал без спросу – и недоброжелателей у него было полно. А тут дать им такой повод: управляющий, семейный, в годах, хлопочет из-за девки, которой впору позировать голой. Не знаю, слышал ли он о Кравченко раньше, но, надо думать, справки навел. В конце концов, и дочь говорит по телефону, и слухом полнится земля. Так что, когда Лида поселила у них Кравченко, он был просто вне себя.

– Ай да Лида! Так Кравченко жила у них?

– Да, около года. Лида упросила отца, и он взял Кравченко в банк. Но взял с условием, что она не претендует на общежитие. Он, конечно, считал, что Кравченко дурно влияет на Лиду, а дать ей общежитие значило поставить на квартирный учет. Этого-то и он и не желал – дать ей шанс остаться в городе. Теперь вообрази, как он злился, когда выяснилось, что он себе же сделал хуже: даже он не посмел выставить на улицу девчонку, которую лишил крыши над головой. Конечно, он ее выжил – но год ему пришлось терпеть, и поводом послужила какая-то сплетня. Не знаю, что у них там вышло, обе, Лида и Кравченко, об этом не распространялись. Просто настал день, когда Кравченко собрала вещи и перебралась на квартиру на Салтовке.

– С этого ей надо было начинать. Впрочем, это на нее похоже – год просидеть на шее у чужих.

– Ты так думаешь? Да знаешь ли ты, что у Кравченко в Новочеркасске мать и сестра с братом, школьники? Знаешь ли ты, что, живя у Голышевых, она экономила каждый рубль, и отсылала им? Голышевы были ее спасением, а за ту конуру на Салтовке с нее драли полсотни в месяц. Это при ее ста рублях. Если бы только это! Хозяин – таксист. Через неделю начал к ней клеиться. Раз вломился пьяный, выкручивал ей руки, наставил синяков. Вот тогда Лида привела ее ко мне. Я позвонил Борьке Полихронову, мы съездили на огонек к таксисту и вправили ему мозги.

– Что, Боря тоже бил?

– Меня там было достаточно. Таксист, ясное дело, обходил ее за квартал. Но через полгода, когда задаток кончился, явился с участковым и выставил ее вещи на лестницу. Тут Лида снова привела ее ко мне – а что я мог? Попробуй снять не то что квартиру – комнату или угол в феврале. Это не Москва, где полгорода живет с того, что сдает квартиры. Ее чемодан я оставил у родителей, а сам свел ее к адвокату. Тот быстренько растолковал ей, что как молодой специалист она имеет право на общежитие и может получить его хоть через суд. К счастью, до суда не дошло. Восстановила против себя банк, и только.

– Что-то я не пойму. Ей дали общежитие или не дали?

– Дали. То-то и оно, что дали. Только она отказалась от него. Из-за Толика. Толик. Ты, может, видел, шился с ней такой лысый модернист в велюровом пиджаке и в очках в стальной оправе? Он всем говорил, что он художник, и Кравченко с ним жила. Я поинтересовался у парней: отчислили его с пятого курса архитектурного. Еще мне сказали, что всем его художествам цена грош, но тут я пас – ни черта в этом не понимаю. Заколачивал он здорово, это да. Разъезжал по колхозам и малевал стенды с передовиками и коровами. А еще расписывал картинками ясли и детские сады. Они еще студентами промышляли этим: Толик и его дружок. Сваливали в середине семестра недели на две-три, как шабашники. Раз, когда они голосовали на дороге, напарника сбил грузовик. Толик увидел, что из товарища дух вон, сам перепугался до смерти и примчался в город. Он так струхнул, что не сообразил – паспорт его остался у убитого напарника. Ну, началось следствие, Толику – бумагу в институт. Пришить ему ничего не могли: с этой колхозной живописью всё было законно. Его только отчислили без права восстановления, и паспорт его как в воду канул. Другой первым же паровозом укатил бы домой – выправлять новый паспорт, но Толик покрутился и смекнул: без паспорта не так уж плохо, есть положительные моменты. С военным билетом, к примеру, не регистрируют в ЗАГСе, а для художника это уже кое-что. Мать мне сказала как-то, что для женщины любовь – ничто в сравнении с тем, когда в ней по-настоящему нуждаются. Но даже такое счастье выпадало Кравченко нечасто – месяца два-три в году. Остальное время Толик был в разъездах. Марина с Лидой всё гадали, куда он тратит заработанные деньги, пока я не посоветовал им расспросить официантов из прибалтийских кабаков. Короче, таксист выгнал Кравченко, банк предложил ей общежитие – и тут она потребовала, чтобы ее вселили вместе с Толиком.