Лида приходила к нам обычно на полчаса, а то и на час раньше назначенного времени, клала под вешалку сверток со своими выходными туфлями, снимала пальто, о котором мы говорили, что оно куплено было ей на вырост, и тотчас отправлялась на кухню, будто ее пригласили затем, чтобы заправлять салаты майонезом, вскрывать консервные банки, а после расставлять фужеры, раскладывать салфетки и снова бежать на кухню, если кому-то из нас не хватило вилки. Она усаживалась за стол непременно последней, в одном из своих немыслимых платьев, c румянцем во всю щеку, который не согнать было ни тяжелым, немигающим взглядом отца, ни стуком в стену среди ночи. Ее никогда не провожали – она уходила слишком рано; Леша Гладков был первым и единственным из нас, кто поднялся из-за стола следом за ней.
Никто из нас в тот вечер не дал себе труда задуматься, что заставило Лешу Гладкова отложить гитару и отправиться с Лидой на тридцатиградусный мороз, придерживая ее за локоть. Вероятно, он воспользовался уходом Лиды, как поводом избавить себя от нашего общества и заодно прогуляться. С самого начала, с первого дня своего возвращения в город он чувствовал себя среди нас чужим. Он учился в Щукинском училище, приехал на каникулы к матери и выглядел очень усталым. Он пил, не пьянея, пел:
Прошел тишайший снегопад —
На ветках новая пороша.
Мир стал заманчиво-хорошим,
И просветлел любимый взгляд.
Прошел тишайший, тишайший снегопад…
Когда мы спросили, чья это песня, он ответил: моя. И отвернулся. Ростом он был по-прежнему выше каждого из нас – высокий, сутулый, полный нездоровой, рыхлой полнотой; он сидел, положив на стол по-женски белые руки, и лицо его было матово-белым, словно светилось изнутри.
Мать Леши, в прошлом балерина, вела студию хореографии в городском клубе работников связи. Мы часто встречали ее, когда Леша отбыл обратно в училище, совершавшую вечернюю прогулку в сопровождении Лиды. Женщина шла рядом с Лидой, зябко кутаясь в блестящий плащ, тени и пудра лежали на ее лице таким же плотным слоем, как, вероятно, грим в былые времена.
Нам говорили, что в училище Леша Гладков считался актером с будущим, но нам в нем было чуждо всё: профессия его матери и его собственная, квартира, оклеенная театральными афишами спектаклей, сыгранных задолго до нашего рождения, его бледное лицо, сочетавшее в себе надменную утонченность, ум, усталость и полнейшее равнодушие ко всем нам, его речь, обезличенная правильностью, не всегда понятная нам и временами звучавшая, как скрытая издевка.
С той минуты, как Леша увидел Лиду, он пробыл в городе сутки; сутки потребовались ему, чтобы проводить Лиду со дня рожденья Нины Салажной, условиться с Лидой о встрече, привести ее на следующий день к себе домой, а после ее ухода сложить вещи в чемодан, выйти на улицу, остановить такси и успеть на московский поезд, отправлявшийся в 22:30. И мы позабыли о нем. Лида продолжала работать инспектором Коминтерновского отделения Госбанка, ее отец выиграл приз за подледный лов – второй по счету, а ее мать продолжала подробнейшим образом расспрашивать нас по телефону, о чем мы собираемся говорить с ее дочерью и не надо ли чего передать. В ее голосе мы слышали желание беседовать с каждым из нас как можно дольше.
Лиду, гуляющую по улице об руку с мамой Леши Гладкова, мы впервые увидели весной. Снег к тому времени почти стаял, и обе они медленно обходили черные лужи талой воды. Раз в неделю Лида приходила к Гладковым, убирала в комнате Леши, а потом брала с полки первую попавшуюся книгу – будь то Аполлинер или пьесы Ануя – и читала часами, сидя в продавленном кресле и подобрав под себя ноги. Когда темнело, они вместе с матерью Леши выходили из подъезда, и немолодая, преждевременно увядшая женщина шла рядом с Лидой, поминутно отставая и улыбаясь слабой улыбкой, как выздоравливающая больная. Потом Лида возвращалась домой, ужинала, брала тарелку с едой и мазь от пролежней и отправлялась в комнату матери. Весной они с отцом сказали друг другу едва ли двадцать слов.
Летом Лида провела месяц в деревне. Вернувшись из отпуска, она первым делом уволилась из банка и поступила работать преподавателем в учетно-кредитный техникум. Ни у кого и в мыслях не было, что за Лиду замолвил слово ее отец – ни человека, ни обстоятельств, способных заставить его сделать это, не существовало.
С наступлением осени Лида перестала ходить в квартиру Гладковых – об этом попросила ее Лешина мать. Леша женился в Москве и прислал матери цветную фотографию жены. Девушка была снята в свадебном платье, голова ее была неестественно повернута вполоборота, так, словно ее душил воротник.
После разговора с матерью Леши Лида испытала странное облегчение: теперь она, по крайней мере, твердо знала, на каком она свете. Преподавательницы учетно-кредитного техникума были немногим старше ее, и Лида с обостренным интересом стала вникать в их интимные дела, разговоры о которых до этого пропускала мимо ушей. У одной из ее сослуживиц был муж-аспирант и любовник – полковник в отставке, работавший в одной из организаций ДОСААФ. Мужу было двадцать восемь, полковнику – пятьдесят четыре. Другая сослуживица Лиды вышла замуж по любви. Она была недотрогой, но познакомилась с мужем в автобусе. За два часа до церемонии бракосочетания он признался, что страдает половым пороком, но мать девушки – завуч средней школы сказала, что свадьбу всё-таки следует отпраздновать, а развестись можно позже и без лишнего шума. У большинства же преподавательниц не было решительно никого. Поразмыслив, Лида пришла к выводу, что ей еще повезло. У нее сохранились воспоминания о шепоте, баюкающих и томительных прикосновениях и жарком ужасе того, что она испытала. К тому же книги, которые она успела прочесть в маленькой комнате с большим зеркалом – она не раз представляла, как Леша заучивал перед ним свой первый актерский урок, – сообщили ей ровное отношение к происходящему, и сознание, что положение невесты, а впоследствии жены – не единственное, в каком может пребывать женщина.
В конце лета ей несколько раз становилось дурно. В один из таких приступов она сама измерила себе кровяное давление: верхнее было восемьдесят, нижнее – сорок. Районный врач – немолодая седовласая женщина со смуглым, необычайно красивым лицом – поставила диагноз: гипотония. Она сказала, чтобы Лида принимала левзею, элеутерококк, китайский лимонник и побольше гуляла перед сном. И Лида обратила внимание, что на воздухе ей становится лучше, особенно если вечер холодный. Перед дождем ею обычно овладевала сонливость, но к тому времени она уже знала, что чашка крепкого кофе поставит ее на ноги. Прогуливаясь вечерами, она старалась ходить пешком как можно дольше, а отказаться от сигарет ей было легко, она никогда не курила всерьез. Она сама не заметила, как ее внутренней потребностью стало пройтись по проспекту из конца в конец, когда над городом сгущались сумерки. После дождя асфальт был темным и блестящим, и фонари над дорогой уходили в темноту длинной изогнутой вереницей. Если прислушаться, издалека было слышно, как шипит вода под протекторами машин; звук нарастал по мере приближения машины, покуда она не проносилась мимо, и, отдалялся, постепенно замирая. В задней комнате кафе «Встреча» открылся бар, где можно было выпить чашку кофе у стойки, сидя на высоком вращающемся табурете, а после выйти на улицу и на мгновенье почувствовать на лице дыхание самой ночи – прохладное, ласкающее, свежее.
Однажды в коридоре техникума вывесили объявление, что желающие могут записаться в группу здоровья и три раза в неделю плавать в открытом бассейне под наблюдением инструктора. Прочитав его, Лида без колебаний отправилась в местком. Мысленно она приписывала купаниям в бассейне те же свойства, что и душу Шарко. Первые сорок пять минут, проведенные в бассейне, начисто изменили ее представления. Вода была теплой, от нее исходил резкий запах хлора, и Лида изумилась, заметив, что проплыла двадцать пять метров, ни разу не став на дно. Она решила переплыть весь пятидесятиметровый бассейн и проделала это без особого труда. Это было открытие: она внезапно обнаружила в себе силу, какой и не подозревала, и, став на каменный выступ у тумбочки для прыжков, засмеялась от удовольствия. Спустя два месяца она могла проплыть четыреста метров, не отдыхая. После бассейна ей так хотелось спать, что она боялась не услышать стука матери в стену.
