«Женщины редко бывают по-настоящему теплы друг к другу, – подумала Вера Алексеевна. – Особенно если любят одного мужчину».
Вслух она этого не сказала.
Следующая неделя прошла в непрерывных визитах. От верчения из дома в дом, от необходимости постоянно улыбаться, говорить любезности и выслушивать поздравления у молодых шла голова кругом. Артамону нравилась столь бурная смена впечатлений, хотя к вечеру он и сам чуть не падал от усталости. Вера Алексеевна, обыкновенно измученная до полуобморока, находила еще в себе силы смеяться, когда он в комических красках разыгрывал перед нею сцены минувшего дня. Муж и правда проделывал это уморительно, подмечая в родственниках и знакомых такие черты, над которыми он ни за что не решился бы подтрунивать в свете. Зато в обществе жены можно было дать себе полную волю, к большому обоюдному удовольствию.
За устройство званого обеда, который предстояло дать петербургским родственникам и друзьям, Вера Алексеевна взялась одновременно с жаром и робостью. Оказалось, что в доме нет ни бокалов для шампанского, ни рюмок для мадеры, а есть только простые стаканы для вина; что приборов недостает; что обедать по-московски, в два часа, в столице просто смешно; что велеть Старкову и Гавриле прислуживать за столом – значит совершенно оскандалиться; что обед непременно попадет на Рождественский пост и придется готовить кушанья двух родов; что в Петербурге все значительно дороже, чем в Москве. Узнав, сколько стоят фрукты и сладости, Вера Алексеевна пришла в ужас. Муж, разумеется, передал ей свой портмоне с наказом распоряжаться и тратить без церемоний, но это был жест скорее великодушный, чем исполненный смысла. Портмоне был довольно тощ, и Вера Алексеевна с тоской смирилась с тем, что неизбежно придется влезть в долги. Она все-таки настояла, чтобы всё взятое у Канкриных было непременно возвращено, и Артамон даже обещал, но Вера Алексеевна чувствовала, что ей придется выдержать не одну схватку.
Катерина Захаровна требовала, чтобы вместо отдельного стола с закусками в гостиной их, на французский манер, подавали на подносах гостям прямо за обедом. Егор Францевич передал для сведения Веры Алексеевны, что в лучших домах вошло в моду украшать стол цветами, но ни в коем случае не в вазах. Даже Александр Захарович, дотоле совершенно равнодушный к обустройству семейного гнезда, счел своим долгом заметить, что за вилки с костяными ручками их засмеют и что вообще было бы очень мило и оригинально завести салфетки с вышитыми инициалами. В конце концов решено было устроиться попросту – на закуски пустить копченую рыбу, сыр, pâté froide[22] и английскую ветчину, в первую перемену подать вареную индейку с картофелем и баранину a la Maintenon, во вторую – дичь, пудинг и бланманже, затем десерт. Артамон просил, чтобы непременно было мороженое, уверяя, что без него никак не может обойтись ни одно порядочное пиршество в Петербурге. Жена, по крайности, убедила его, что без оранжерейных апельсинов можно обойтись наверняка…
Вдобавок Сергей Горяинов, на правах родственника, немилосердно трунил над простодушными московскими нравами и рассказывал чудовищные небылицы, например, что на званых обедах там, как в деревне, подают рубцы, студень и гуся с груздями. Об одном недавнем обеде, где ему довелось побывать, он говорил, округляя глаза от ужаса и, видимо, полагая, что это очень забавно:
– А хозяйка, вообразите, сама обносила нас шампанским и наливала в бокалы! Да и шампанское-то было теплое. Вот так праздник!
– Давно ли, корнет, ты стал таким утонченным конесером[23]? – рассеянно спрашивал Артамон. – На моей памяти ты шампанское не только из бокала, но и из горлышка тянул не задумываясь.
Сергей смущался и умолкал.
– Вы вот лучше рассудите, как мне быть, – со смехом продолжал Артамон, – и кого мне вести к столу – Катишь как министершу или m-me Башмакову как жену моего полкового командира? Вот и изволь тут не осрамиться и не испортить себе карьеры. Тебе, Веринька, легко… женщинам ломать голову не приходится. А любезная Катинька меня живьем съест, коли шелохнусь не так.
– Для Башмаковой непременно постное готовить, – зевнув, напоминал Сергей Горяинов.
– Ей-богу, Веринька, что хочешь говори, но треску к столу подавать как-то даже и неловко. Треска – вещь обыкновенная, ее каждый день есть можно, а при гостях оно не того… Кстати, мне тут рассказывали историю. У одного помещика, когда гости обедали, ставилась на стол ваза с водой, в которой плавала мелкая рыба. Однажды назвал он к себе много гостей, а блюд наготовлено было мало. На нижнем конце сидел один молодчага – уланский поручик. Так вот, когда обнесли его блюдом в третий или четвертый раз, привстает он со своего места, вонзает вилку в рыбку, подает человеку и говорит: «Вели, брат, изжарить – больно есть хочется». Каково?
– Это, должно, в провинции где-то… в Москве…
Вообще же от Артамона было больше веселой суеты, чем подмоги, но с помощью Софьюшки, Насти, Гаврилы и взятого в клубе повара Вера Алексеевна кое-как управилась. Вышло даже дешевле и лучше, чем она думала. Утомлялась она так, что валилась с ног, но, невзирая на все это, ей радостно было являться по вечерам к мужу, по его выражению, с «рапортами» и рассказывать, как она все устроила. Артамон благодарил жену, целовал, хвалил… Будь его воля, он не отпускал бы ее от себя совершенно – он заметно тосковал, если Вера Алексеевна не могла весь вечер просидеть с ним или хоть на минуту отлучалась из комнаты. Даже когда он занимался каким-нибудь скучным делом, то взглядом и словами молил «ангела Вериньку» не уходить. Вера Алексеевна приучилась ласково, но твердо говорить: «Я устала».
Поначалу Артамон обижался и однажды даже буркнул, что достаточно утомляется на службе и желал бы, по крайности, видеть дома радостное лицо. Вера Алексеевна расстроилась и принуждена была уйти к себе. Там она поплакала тихонько… Артамон, видимо, решился выдержать характер и не пошел объясняться, но на следующий день не вытерпел, попросил у жены прощения и долго кружил ее по комнате, держа на руках. Нужно сказать, что скучных дел у мужа оказалось несколько больше, чем Вера Алексеевна ожидала. Частенько Артамон объявлял, что ему нужно «подзаняться», и тогда заваливал весь стол бумагами, над которыми сидел, нахмурившись, один или с товарищем, ежеминутно объявляя, что этак невозможно. В полку ждали ревизии, в эскадронах надлежало спешным образом привести дела в порядок и составить отчет для подачи полковому командиру.
– И скажи на милость, откуда здесь эти семь рублей одиннадцать копеек? – с досадой спрашивал Артамон. – Принесли их черти… Была бы тысяча, так хоть не обидно, а то – тьфу, мелочь!
– Бывает, из-за рубля в штрафные роты ходят, – замечал товарищ.
– «От суммы, предназначенной для винной и мясной порции, осталось восемьсот сорок рублей. Также отпущено три тысячи девятьсот пятнадцать рублей на покупку материалов для сооружения склада, экзерциц-гауза и конюшен для эскадронных лошадей». – Артамон читал монотонно, словно зубрил урок наизусть. – Кстати говоря, мне Шепинг за Ларчика восемьсот рублей дает. Соглашаться или погодить?
– Как хочешь… пожалуй, продавай. Только требуй с него всех денег сразу, а не по четвертям. «Ремонтных денег по семьдесят пять рублей в год». Или не продавай…
При гостях Вере Алексеевне было неловко сидеть; но если муж «занимался» один, она обыкновенно выходила к нему с книгой или с работой, чтобы не скучать, хотя читать при нем было затруднительно. Артамон никакого дела не умел делать тихо – постукивал карандашом, барабанил пальцами по столу, бормотал, шаркал ногами. Если что-то не ладилось, он жаловался, что темно или стол качается, наконец объявлял, что здесь заниматься не может, сгребал бумаги и уходил к себе. Но вскоре Артамону становилось скучно сидеть одному, и история начиналась с начала.
Все было ново, непривычно и немного страшно. Хотя Вере Алексеевне и хотелось выступить в роли хозяйки дома, в то же время она жалела, что нельзя сделать так, чтоб было не нужно званого обеда, гостей, мороженого. Временами она очень хотела сказать и Артамону, и всем остальным, чтоб ее пожалели, оставили в покое. В такие минуты Вера Алексеевна вспоминала, что вокруг незнакомый и нелюбимый город, и ей становилось тоскливо. Однажды, после целого дня хлопот и беготни, она расплакалась так, что чуть не упала в обморок. Муж, едва не свернув стол с бумагами, засуетился вокруг нее, поднося воду, платок, уксус…
