На этой фразе Рожков остановил рассказчика.

– Та к вы так-то с тех пор и живете себе одни? Все тем же порядком?

– Все тем же порядком! – отвечал он. – Нет ли, господа, табачку?

– Табачку нет, а если чего-нибудь другого…

– Холерной, вы думаете?

– Да, например, холерной…

– С благодарностью за ваше здоровье, господа.

– Та к прикажите. Гей, буфетчик! Вели подать господину… этому господину…

– Переулков, Евстигней Лукьяныч, – шепнул рассказчик.

– Господину Переулкову вели подать туда, в ту комнату, этой гадости…

– Холерной.

– Да, бишь, холерной, что ли. Ну и закуску хорошую, какую ему угодно.

– Московскую…

– Московскую закуску.

– Нет-с, это селянка такая есть, московская: весьма отличный вкус имеет.

– Ну, селянку…

Холерная янтарного цвета двинулась на подносе в сияющем сосуде, и вслед за нею поплелся в другую комнату радостный желудок господина Переулкова.

– Заставил же ты меня выслушать эту историю!

– Она тебе кажется не любопытною?

– Пошлою, потому что это весьма обыкновенная история.

– Для меня в ней другой интерес… Но ты идешь?

– Мне пора, пора. Вот тебе мой адрес. В одиннадцать часов, не позже, ты должен быть у меня… Теперь, если хочешь, поедем вместе, пока тебе одна дорога.

– Ты довезешь меня до господина Макарова, в Мещанской: господину Макарову поручил я на сохранение мой гардероб. Прощай, Иван Моисеич, до свидания! Видишь, ты заметил, что у меня дела поправляются. То-то! Я к тебе, Иван Моисеич, через недельку, на днях, может быть… до свидания…

Таким образом кандидат Зарницын выходил из трактира «Нового Китая» с совершенно восстановленным духом и вообще настроенный, как следует, по-праздничному. Усевшись с Рожковым на извозчика, он обратился к своему приятелю с вопросом:

– Как ты думаешь… Ты ни к какому заключению не пришел после того, что выслушал историю господина Переулкова?

– Пришел.

– Именно?

– Пришел к тому заключению, что не он первый и не он последний в Петербурге бедный муж, да утешит его эта аксиома!

– Не то! И в другом смысле говорю: мне кажется, что она, эта история, имеет связь с моею маскарадною историею, которую я тебе рассказывал.

– В самом деле?.. И то может быть!

В квартире Рожкова собрался избранный кружок своих людей, самых близких и родных, как следует для скромной, сердечной встречи Нового года. Рожков мог гордиться тем, что все, бывшие в эту замечательную ночь в его гостиной, питали к нему беспредельное сочувствие – от жены, обворожившей гостей его своею неистощимою любезностью и сохранившей к нему страстную, энергическую привязанность, до Бориса Александровича, который заступал место отца родного и походил более на патриарха, нежели на Бориса Александровича.

Полночь приближалась. Гости вели оживленный разговор о каких-то «семи в червях», должно быть, очень важных червях, потому что Борис Александрович очень горячились, пристойно, величественно, с улыбкой на устах, но все-таки было заметно, что горячились, и нет сомнения – основательно горячились. Собеседники с глубоким сочувствием слушали рассказ его о «семи в червях» и прерывали его в самых патетических местах замечаниями о том, что это случается – редко, очень редко, но действительно случается, даже с ними однажды случилось. Тут собеседник, с которым «это случилось», рассказывал, каким образом, при каких необыкновенных обстоятельствах и в какую незабвенную пору жизни его все это случилось, чем сопровождалось, кто да кто был при том и может подтвердить, что все это не сказка. Даже дамы принимали горячее участие в «семи в червях», и они-то исключительно рассказывали такие случаи со всеми подробностями и были молчаливо, значит – внимательно, выслушиваемы. Мужчины по привычке излагали дело вкратце и не успевали изложить его до конца, как были прерываемы другими лицами из своей братии, жизнь которых тоже была ознаменована точно таким же редким и весьма достопримечательным происшествием. Вообще, по всему видно было, и сюжет оживленного, горячего разговора окончательно определял, что общество, собравшееся к Рожкову для встречи Нового года, было общество избранное, европейски образованное, имеющее свои положительные, независимые стремления в жизни, и если уж говорить, хорошо поговорить, провести время в умной беседе, то знает, о чем и поговорить.

Изредка в пылу разговора гости и хозяева бросали заботливый взгляд на часы. Стрелка приближалась к двенадцати. Зарницын еще не являлся, и Рожков с досадою подумал: «Опять закутил!» В это время он услышал звонок в передней и вышел в залу.

Пришел наконец Зарницын, почти непохожий на прежнего Зарницына: такую совершенную благовидность приняла его давешняя растрепанная, небритая и нравственно расстроенная личность. По наружности решительно нельзя было узнать в нем петербургского пролетария.

– Ну что же ты… Экой ты, братец! Ну, можно ли так! Чуть не опоздал, – заметил Рожков, встречая своего университетского товарища.

– Я, однако ж, торопился… прождал у Федорова, у того, знаешь, у которого были на сохранении мои «домашния обстоятельства», и потом, представь себе, представь, иду я к тебе… это было часа два тому…

– Что ж мы стоим здесь? Идем…

– На секундочку: там нельзя этого говорить…

– А! Ну-ну, только потише. Я, наконец, почти завидую тебе – твоей независимой жизни, хотя и не каюсь, что женился, – я счастлив! Ну что же такое, что? Опять интрижка…

– И какая… Иду я по Невскому… я терпеть не могу ездить на извозчиках…

– Без подробностей, идем, я тебя познакомлю с женою.

– Постой же, доскажу. Иду я, знаешь, ну, в отличном расположении…

– Боже мой, меня ждут…

– Вдруг встречаю… чудо! Я за ней, то есть за ним, за моим чудом, она, то есть оно, чудо-то, с картонкой… понимаешь!

– Ничего не хочу понимать – после! Идем… – воскликнул Рожков, схватив Зарницына за руку.

Зарницын сделал несколько шагов и, приостановившись в дверях залы, из которой открывалась анфилада комнат с группами гостей Рожкова, вдруг подался назад.

– Да что это с тобою, Зарницын? Ты, никак, с ума сходишь! – заметил Рожков, глядя с изумлением на своего приятеля.

– А! Ничего, ничего! Маленькое потрясение… Это со мною случается. Идем…

Зарницын отправился вслед за Рожковым, прошел две комнаты и очутился в третьей, где мелькали однообразные черные фраки и разноцветные дамские платья.

– Вот, Варинька, мой лучший друг. Дмитрий Алексеич Зарницын – ученый муж и страх мужей! Рекомендую. Я совершенно неожиданно встретил его после четырех лет… Прошу полюбить…

Варинька покраснела, смутясь на мгновение… и молча поклонилась лучшему другу своего мужа… В то же время часы зашипели и медленно стали бить полночь…

Разговор умолк. Все, присутствовавшие в этой комнате, сгруппировались вокруг большого стола, на котором стояли бокалы с длинными шейками. Никто не обратил внимания на вновь появившееся лицо Зарницына, а появилось оно каким-то особенным, замечательным образом. Притом же Зарницын успел оправиться от своего мгновенного беспамятства; он тихонько присоединился к группе, устремившей внимательные очи на Бориса Александровича, который стоял отдельно от нее, собственно, ни на кого не глядя, но, так сказать, пребывая в торжественном самосозерцании.

С последним ударом часов пробка хлопнула и покатилась по полу. Благородная струя полилась в бокал… Борис Александрович, подняв бокал, окинул все собрание величественным взглядом…

Вообще, в лице Бориса Александровича, особливо в эту торжественную минуту, было много патриархального. Его сияющая лысина – куда, лысина! – можно даже сказать его почтенное чело покраснело или, справедливее, просияло еще более от сильной деятельности мозга, приготовлявшего приличную случаю речь.

– Господа! – произнес наконец Борис Александрович. – За здоровье и благоденствие всех благородных людей, за успехи и процветание доброй нравственности…