Похороны Йенса я посетила главным образом для того, чтобы продемонстрировать всем собравшимся абсолютное отсутствие раскаяния. Я больше не подвергала сомнениям последние откровения Йенса, и смерть его физического тела означала лишь долгожданную свободу разума. На кладбище Ор-Эркеншвика хоронили некоего Йенса Беккера, того, кто мог бы вырасти совсем другим человеком и прожить совсем другую жизнь, если бы в раннем детстве случайно не оказался носителем чужого сознания, поэтому выставленный в капелле гроб не вызвал у меня горьких слез. Этот Йенс фактически умер сорок пять лет назад, и оплакивать его было уже достаточно поздно. А тот Йенс, рядом с которым мне было комфортно даже просто молчать, с которым мы до последнего дня толком и не разговаривали, хотя и виделись чуть ли каждый день, надеюсь, он получил то, о чем мечтал – возможность вернуться в свое измерение, где ему больше не придется ломать себя ради маскировки под местного жителя. Вот почему мои глаза были сухими, осанка прямой, а мысли светлыми.
На церемонии прощания, куда меня никто не звал, но откуда никто и не выгнал, я впервые увидела родственников Йенса, вопреки моим предположениям, явно не поскупившихся на организацию погребения. Будучи приблизительно в курсе, в какую сумму обходятся в Германии похоронные расходы, я была уверена, что с учетом натянутых взаимоотношений в семействе Беккер, Йенса проводят в мир иной по самому дешевому разряду, а в самом худшем случае и вовсе решат сэкономить и прибегнут к услугам похоронных дискаунтеров, за довольно небольшую плату вывозящих тела в Чехию для анонимного захоронения в братской могиле. Однако, господа Беккеры меня бесконечно удивили, и мне оставалось лишь строить догадки, что заставило семью столь ощутимо потратиться на церемонию. Насколько мне было известно, наследовать за Йенсом кроме долгов, в принципе, было нечего, а особой любовью родственников он не пользовался. Да, безутешной скорби на лицах я не заметила, но среди немцев это и не было особо принято, зато пастор прочел длинную, пафосную и далеко не бесплатную речь, представившую покойного замечательным человеком, в капелле звучала традиционная органная музыка, а гроб был усыпан алыми розами – одним словом, не знай я всей подоплеки и глядя на церемонию со стороны, мне было и в голове ни взбрело, что хоронят «паршивую овцу», на протяжении многих лет отравлявшую существование множеству хороших людей.
Мамашу Беккер я представляла себе именно такой – крепкой, властной старухой с надменно поджатыми губами и блеклыми, рыбьими глазами. Всё в ее поведении выдавало главу большой семьи, обладающую непререкаемым авторитетом и до сих пор держащую в ежовых рукавицах сразу несколько поколений. Братья и сестры заметно походили на Йенса, но это сходство не вызвало у меня равным счетом никакого отклика. Теперь я понимала, что интуитивно абстрагировалась от внешнего образа с первой встречи с Йенсом и за два года привыкла смотреть свозь нелицеприятную телесную оболочку. Пришедшие на кладбище люди были изначально чужими Йенсу, и потому все остались чужими и для меня самой. А вот мое появление на похоронах предсказуемо внесло в печальный настрой собравшихся определенное оживление.
Конечно, Беккеры были обо мне многократно наслышаны и без труда узнали в стоящей особняком персоне «знаменитую» Беату Штайнбах. Впрочем, никто из них ко мне так и не подошел, и розу на гроб я бросила последней. Я пришла сюда вовсе не для того, чтобы публично рыдать и в отчаянии бросаться в открытую могилу, я находилась здесь только с одной целью –избавить Беккеров от сомнений в искренности моих чувств к Йенсу, показать им, что я – не просто вымысел, не просто порождение слухов, а реальный человек. Удостоверившись, что меня не увидел разве что слепой, я молча развернулась и направилась к воротам. За спиной у меня доносились невнятные перешептывания, мамаша Беккер что-то громко высказывала своим сыновьям, а те подобострастно поддакивали ей в ответ. Я твердо знала, что никогда не приду на кладбище снова – где бы сейчас не был Йенс, он явно не в этом месте, и лишь те, кто отродясь не ведал и малой толики правды, могут верить, что бренное тело случайного носителя что-то для меня значит.
С Леони, сестрой Мии и второй дочерью Ханны, я столкнулась буквально на выходе. Высокая, нескладная, с таким же лошадиным, как у матери лицом, она несла в руках аккуратно перевязанный траурной ленточкой букетик.
–Привет, – вероятно, движимая исключительно нормами вежливости, хмуро поздоровалась Леони, – все уже закончилось, да?
–Ты о чем? – переспросила я, почему-то решив, что цветы предназначаются Ханне, и лишь затем сообразила, что Леони имела в виду похороны Йенса.
–Могилу уже засыпали? – нервно уточнила Леони и устало вздохнула, – столько всего произошло… Сначала маму убили, потом Йенс умер, а вчера Миа родила дочку. Я отсюда прямо в роддом еду, вот, хочу положить Йенсу цветы…
–Благое дело, – дежурно одобрила я, – у Мии все в порядке?
–Неделю не доходила из-за всех этих событий, но врач говорит, ничего страшного, девочка родилась здоровая, хоть и недоношенная, – Леони внезапно вспомнила, что моя беременность закончилась гораздо драматичнее, и смущенно добавила, – извини, тебе, наверное, тяжело это слышать. Мне правда жаль, что так вышло. О тебе всякое болтают, но я так скажу – врагу не пожелаешь потерять ребенка, и пережить смерть его отца. Одним словом, держись! Похороны хоть приличные были? Мне мама рассказывала, что эти Беккеры жадные до ужаса, особенно старуха…
– Ханна ошибалась, Беккеры потратили большие деньги, – отрицательно помотала головой я, – сама увидишь, и место, и надгробие, всё очень дорого и красиво.
–Надо же, – недоверчиво хмыкнула Леони, – не похоже на них. Слушай, тебе, конечно, сейчас не до того, но, может у Йенса все-таки какие-то деньги были? Не зря же Беккеры так засуетились, мама этот народ хорошо знала и всегда говорила, что они за копейку удавятся. А тут на похороны такую сумму выкинули!
–Леони, мне какая разница, были у него деньги или не были? – шумно выдохнула я, – я-то тут причем?
–Как причем? – возмутилась Леони, унаследовавшая от Ханны удивительный прагматизм мышления, – что греха таить, в Ор-Эркеншвике уже и так каждая собака знает, что ты два года Йенса обихаживала, продукты ему таскала, вещи там всякие, лекарства… Если у Йенса были деньги, ты уж точно имеешь право на долю. Надо только адвоката нанять, он подскажет, куда заявление подать…
– Леони, не надо ерунду говорить, пожалуйста, – резко потребовала я, – во-первых, я не собираюсь ни на что претендовать, а во-вторых, если бы у Йенса были деньги, он не жил бы в Хорнебурге и не влезал в долги.
–Ой, Беата, всякое бывает, – отмахнулась Леони, сочтя мои доводы крайне неубедительными, – ты лучше всех должна понимать, что Йенс всегда был не без странностей. Вдруг он на маму злился и не хотел, чтобы она про деньги узнала, а ему самому, видимо, нравилось так жить, пить да баб… Ой, прости, Беата… Что-то меня занесло. Я пойду, ладно, мне еще к сестре надо. Ну а ты бы все равно поузнавала, что да как, поверь, Беккеры просто так раскошеливаться не станут!
–Передай мои поздравления Мие и Лукасу. Пока, Леони, – я с нескрываемым облегчением простилась с дочерью Ханны и торопливо покинула кладбище, дабы ненароком не повстречать кого-нибудь еще.
По дороге в Хорнебург я прокручивала в голове диалог с Леони, и никак не могла отделаться от ощущения, что весь мир не то стремительно сходит с ума, не то неумолимо катится в тартарары. Казалось, для людей больше не осталось ничего святого: родственники брали на себя похоронные расходы только если рассчитывали на наследство, а смерть, как правило, воспринималась лишь в качестве основания для дележки имущества покойного. Об этом говорилось спокойно и открыто, а мне напропалую давались советы, как извлечь материальную выгоду из кончины Йенса. Я еще могла понять, когда Хайнц Майстер старательно наставлял меня по поводу развода с Эбертом, но, когда мне прямым текстом рекомендуют предъявить финансовые претензии к Беккерам, это уже, что называется, за гранью. Да пропади они все пропадом, Эберт, Беккеры, Леманны и иже с ними! Свои деньги я заработаю сама, дайте только срок выбраться из этого болота.
