Личный автомобиль у меня имелся, но опять же, Эберт приобрел мне машину лишь для одной цели – ездить в супермаркет за продуктами, и я искренне недоумевала, почему это он до сих пор не додумался запретить мне регулярные поездки в Реклингхаузен, где я занималась в фитнесс-зале. Учитывая, что бизнес Эберта дислоцировался в Дортмунде, и мужа я видела преимущественно утром и вечером, я отлично помнила первые месяцы в Ор-Эркеншвике, когда дефицит общения медленно сводил меня с ума. Потом я завела друзей… Хотя, о чем я, это ведь Эберт единолично решил, с кем я должна дружить и принудительно познакомил меня с наиболее подходящими на роль моих друзей кандидатурами.
Всего за год супружества с Эбертом я безнадежно растеряла своих столичных товарищей. Разница часовых поясов, отсутствие общих тем и интересов, корыстная жилка, внезапно проснувшаяся во вчерашних друзьях, настойчиво атакующих меня бесчисленными просьбами выслать им приглашение, бестактные расспросы о доходах мужа, о количестве спален в нашем доме – постепенно я сама перестала выходить на связь. В списке контактов остались только ближайшие родственники, да и те, по-моему, искренне недоумевали, чего мне неймется, если я живу, как у Христа за пазухой. Поэтому к новым знакомым я поначалу относилась с огромным энтузиазмом и проявленная Эбертом инициатива была встречена мною на ура. Ханна, ее дочери, Курт и его семья – я была позитивно настроена к ним всем, а одобрительное отношение Эберта и вовсе внушало мне оптимизм, во многом, увы, не оправдавшийся. Нет, в сущности, они все оказались неплохими людьми: коренные немцы, всю жизнь прожившие в Ор-Эркеншвике и немалого здесь добившиеся. Ханна Леманн владела пекарней, Миа и Леони, две ее дочки-погодки, приходящиеся мне почти ровесницами, работали в соседних городках, Курт Рихтер занимался фермерством, его жена- полька, как и я, вела домашнее хозяйство, а их повзрослевшие дети давно выпорхнули из родительского гнезда и образовали свои семьи. Жили и Курт, и Ханна в нескольких минутах езды от нас, и Эберт охотно поощрял мои визиты к ним в гости, а также ответные посещения, но с каждым разом мне становилось все тяжелей находиться в этой компании. Разговоры неизменно вращались либо вокруг специфических проблем того или иного бизнеса, либо плавно перетекали в перемывание костей кому-нибудь из жителей Ор-Эркеншвика. Если в первом случае я могла извлечь некоторую практическую пользу, то к сплетням я питала инстинктивное отношение, особенно после того, как мне неоднократно довелось воочию лицезреть Ханну, ослепительно улыбающуюся встретившемуся в магазине объекту вчерашнего обсуждения. Меня страшно коробило это вопиющее лицемерие, возведенное в норму, и я великолепно сознавала, что адресованные мне улыбки и широко распростертые объятия Ханны на самом деле ничего не стоят. Но до того момента, как моя доверчивость приказала долго жить, я по недопониманию совершила массу ошибок, и главной из них стало опрометчивое решение поделиться со «старшей подругой» семейными проблемами. Не успела я рассказать Ханне, что Эберт постоянно откладывает на потом рождение нашего совместного ребенка, как тем же вечером я выслушала от мужа гневную тираду. Впавший в бешенство Эберт долго склонял меня по всем падежам за неуместную, по его мнению, откровенность, а затем в очередной раз доходчиво объяснил, что в мире кризис, и сейчас не время для того, чтобы заводить детей, а на мое закономерное возражение, что это он сам уже три года не разрешает мне вносить посильный вклад в семейный бюджет, разразился порцией крайне обидных эпитетов, чей общий смысл только укрепил во мне комплекс неполноценности. Никогда я не была так близка к разводу, но на другой день Эберт «перегорел» и попросил прощения, пообещав обязательно подумать о ребенке, как только ситуация в экономике немного выправится. Мои родители дружно встали на сторону Эберта, Ханна и ее дочки наперебой убеждали меня, что произошло досадное недоразумение и мой муж неверно истолковал вскользь брошенную фразу, одним словом, мы с Эбертом помирились. Между тем, я солгала всем и сразу: мужу, родителям, «друзьям семьи» – я бы уехала обратно в столицу, несмотря на выброшенные на ветер годы, несмотря на бытовую обустроенность в Германии и отсутствие перспектив в родной стране, где бушевал такой кризис, что по сравнению с ним экономические неурядицы в Европе казались форменной насмешкой, я бы всенепременно уехала отсюда, если бы ни одно существенное «Но». Бросить Германию и Ор-Эркеншвик означало не только бросить Эберта, это означало бросить заодно и Йенса, а этого я сделать не могла.
ГЛАВА II
За пять прожитых в Германии лет я не обзавелась ни работой, ни личной недвижимостью, ни детьми, зато у меня уже появилась тайна, что для моей донельзя открытой и прямолинейной натуры выглядело настоящим нонсенсом. Однако, факт оставался фактом: уже почти два года я тщательно оберегала наш с Йенсом секрет. Впрочем, мне порой казалось, что как раз-то Йенсу все эти шпионские страсти были глубоко до лампочки, и, не видя в наших встречах равным счетом ничего предосудительного, он всего лишь безразлично шел у меня на поводу, когда я отчаянно призывала его ни в коем случае не афишировать мои поездки в Хорнебург. Говоря по правде, я и сама не могла найти рационального объяснения, зачем молодой супруге известного и уважаемого в городе человека понадобились эти странные отношения, приносящие только щемящую тоску на сердце и оставляющие болезненное ощущение недосказанности и незавершенности. Будучи в курсе истинного положения дел в нашем с Эбертом браке и прекрасно зная, что пламенной любви к мужу я изначально никогда не испытывала, мои родители тем не менее искренне считали главной причиной принятого мною решения сохранить семью панический страх перед возвращением на негостеприимную родину и гадкими ухмылками различных недоброжелателей, мстительно констатирующих крушение воздушных замков Беаты Вишневской –Штайнбах. К счастью, даже у мамы не хватило проницательности, чтобы догадаться о наличии в сложившейся ситуации двойного дна, и в результате она лишь от души похвалила меня за проявленную мудрость, но, думаю, ее постигло бы огромное удивление, узнай она, как нелегко мне дался этот выбор – выбор между правом на самостоятельность и возможностью и дальше украдкой ездить к Йенсу. Я выбрала домашнюю тиранию Эберта, жизнь по указке, уборку, готовку, стирку и глажку, прокуренный голос Ханны, легкомысленный хохот ее дочерей, примитивный юмор Курта и натянутую улыбку его жены-польки, променяв мечты и надежды на чистую совесть, а ведь Йенс, похоже, так ничего и не понял, потому что в тот день, как и в предыдущий, был пьян до состояния полной невменяемости.
Из чисто женского любопытства мне всегда была интересна реакция Эберта и особенно Ханны, если бы тайное вдруг стало явным. Наверное, на меня бы коллективно поставили несмываемое клеймо сумасшедшей, так как лишь человеку с откровенно нездоровой психикой могли прийти в голову подобные мысли, и нужно быть уж совсем махровым идиотом, чтобы целенаправленно воплощать свои бредовые инсинуации в реальность. Я сознавала, что дождаться понимания мне будет столь же сложно, как и строителям Вавилонской башни наладить между собой конструктивный диалог, а значит, любые намеки, связанные с именем Йенса, равносильны чистосердечному признанию в душевном расстройстве. Я отдавала себе отчет, что поступаю неправильно, однако, продолжала с завидным постоянством ездить в Хорнебург, где Йенс жил…вернее влачил убогое существование в жалкой пародии на частный дом.
Йенс приходился мужем Ханне Леманн, той самой пекарше, с которой я по неосторожности разговорилась по душам. Хотя, если уж взять на вооружение принцип не грешить против истины, в отличие от нас с Эбертом, Йенс и Ханна не были официально зарегистрированы, и их союз скорее подходил под определение гражданского партнерства, более того, Ханна до сих пор получала хорошие деньги в качестве алиментов от отца Мии и Леони, а Йенс выплачивал содержание своей бывшей жене в соответствии с семейным правом Германии, разительно контрастирующим с законодательными нормами покинутой мною родины. Так что супругами Йенс и Ханна были примерно такими же, как гусь со свиньей товарищами, да и под одной крышей они не проживали уже в течение довольно длительного периода: Ханна шиковала в трехуровневом коттедже с бассейном и сауной, а Йенс постепенно опускался на самое дно в старой развалюхе под Хорнебургом, напрочь лишенной элементарных удобств и, на мой взгляд, не пригодной даже для содержания в ней домашнего скота. Регулярно наблюдать этот непередаваемый кошмар мне было вдвойне тяжело – не буду прибегать к избитым метафорам вроде обливающегося кровью сердца, но знать предысторию событий и видеть, в кого превратился Йенс, с каждым днем становилось всё невыносимей, тогда как все остальные воспринимали происходящее как само собой разумеющееся.
