- Не придется мне, Юхим-Юхимыч, выносить тебя отсюда... Прощай...
Два немца, три, пять или больше были уже совсем близко, совсем близко, Полянцев отчетливо слышал их. Он резко встряхнул гранату, - она щелкнула, - и швырнул.
Гром и свет!..
Свирепый треск осколков над головой.
Полянцев упал. Режущая боль вонзилась в глаза: полоснуло что-то острое и горячее, и он смежил их. Он почувствовал, из орбит текли медленные, будто липкие, струи, и это были не слезы, понял он, что-то другое.
Он удивился тишине, наступившей вдруг после разрыва гранаты, и даже открыл в изумлении глаза.
Но глаза уже ничего не видели.
7
- Тю! Шоб ты сдох, проклятый!
Пилипенко привык разговаривать сам с собой, особенно когда что-то не ладилось. Сейчас с ходу ему не удавалось как следует установить пулемет. Один каток слишком погрузился в песок, и пулемет перекосило. Пилипенко вытащил каток, разровнял руками место и подложил под каток пилотку. Пулемет снова стоял прямо. Пилипенко потрогал кожух, прикосновение это совсем успокоило его, словно убедился, что пулемет в порядке.
- Ну, давай, немец, при на меня...
То и дело поглядывал он на лежавшего в кустах, рядом, пулеметчика Васю Руденко. Почти земляк. Из Херсона. Студент. Пилипенко, правда, сторонился его: студенты, они все какие-то... Ротный сказал: ранен. Может, и был ранен. Да не дождался подмоги, отошел. Пилипенко еще раз склонился над телом пулеметчика, сильно потряс за плечо, нашарил в темноте лоб, щеки, руки: молчит, похолодел. Пилипенко вспомнил: нет, пожалуй, Василь, студент этот, был ничего-парень...
Он свернул цигарку, не таясь чиркнул зажигалкой, закурил.
- Увидел бы взводный, - съехидничал. - Ну и увидел бы. А шо со мной сделает? Под пули пошлет? - хмыкнул.
Пилипенко невозмутимо наслаждался цигаркой, долго и глубоко затягиваясь. Он и курил озорно. Начало прижигать пальцы, они едва удерживали короткий окурок, и Пилипенко стал затягиваться медленней и не так часто, курить чтоб подольше.
- А шо моя цигарка? - возвращался он мыслями к взводному. - Тьфу, и только. Огонечек с комариный глаз. Вон немцы горят, так это да, восхищался пламенем горевших далеко впереди танков. - Эт-то да-а...
До него донеслись тукающие строчки "дегтяря" Полянцева. Прислушался.
- От и пуляет русак... - Он восхищался и тем, как ведет Полянцев огонь. - От, чертяка, и пуляет...
Вспыхивавшие ракеты сделали видным луг и то, что было на лугу.
- Лю-ми-на-а-а-цыя...
Пилипенко спокойно водил глазами вправо-влево, смотрел вперед. Глаз у него наметанный, не упустит, чего не надо упускать.
Он успел увидеть: между холмом, густо черневшим вдалеке, в конце луга, у леса, и его окопом, мелькала еле различимая цепь фигурок, они то бросались на землю, то, склонившись, перебегали, то неслись во весь рост.
- От и мне, хохлу, наспела работа.
Он приник к пулемету.
- Посмотреть в прорезь прицела? - снова хмыкнул Пилипенко. - Нужен он сейчас, прицел! Как прыщ на заднице. Разве наведешь в этой смердючей темноте куда надо? Буду бить вслепую. Уложу, сколько выйдет... Приготовиться! - приказал самому себе. - Приготовился! - доложил через секунду. И еще, через несколько секунд: - Давай!
Он нажал на спуск. Длинная строчка полилась свободно и весело. Длинная строчка!.. Длинная строчка!.. Гильзы слышно сыпались рядом, на землю.
Кончилась лента. Он откинул ленту с пустыми гнездами, заправил новую. Взялся за рукоятки пулемета и, не торопясь, повернул направо: немцы обходили его справа. Наметанный, наметанный у Пилипенко глаз.
- А шо? Столько уже воюю, - будто объяснял кому-то.
Что - да, то - да: глаз у него точный. И спокойный. Главное спокойный. "С глаз все и начинается, разная там паника и все такое, убежден Пилипенко, - глаза напугают ноги - и бегом назад..."
- Не, меня не напугаешь... А, чертяка! Весь трясется, как скаженный. - В руки ударяла мелкая дрожь рукояток пулемета. - Давай, Пиль, давай, Пилипенко! - подгонял он себя.
И нажимал на гашетку. И нажимал, и нажимал...
- От еще беда!.. Тю! - Вода закипала в кожухе. А воды в обрез, вот только что во фляге осталось. - Себе на несколько глотков. К чертям собачьим, попробую обойтиться. Я же ж понимаю и смогу обойтиться, а пулемет же ж, к бисовой матери, не поймет. А пить хочется!..
Почти всю воду из фляги вылил в кожух. Потом, запрокинув голову, отправил в широко раскрытый рот тонкую короткую струйку. Вода пахла гарью и еще чем-то, будто болотная. Пока пил, вода была вкусной, очень вкусной. А оторвал от фляги губы, поморщился: вода точно отдавала болотом. Он потряс флягу, и губы поймали еще несколько капель.
Опять застучал под его руками пулемет.
Еще лента. Еще лента. Еще лента.
- Не, аккуратней надо. Потихше... Лент не много уже. - Он с трудом сдерживал себя. - Аккуратней, аккуратней, браток. Не в тире.
Пилипенко вдруг показалось, что, если не заставит немцев отступить туда, за холм, за рощу, война будет проиграна и Гитлер войдет в Москву.
Обливаясь потом, облизывая запекшиеся губы, продолжал он стрелять.
Вдруг остановился.
- Э, постой, постой. Шо то? В канаве Полянцева вроде граната ухнула? - не мог Пилипенко сообразить, что произошло, и на секунду его охватила оторопь. - Немцы... или сам шибанул?..
Холодная испарина покрывала лоб, он провел по лбу ладонью, но испарина оставалась. "А, шоб его!.." Похоже, что лоб всегда влажный, только он этого не замечал.
8
Здесь луг вдавался в прибрежный песок, и ползти было трудно. Колени, руки вязли в песке, и Рябов еле передвигал свое, показавшееся ему тяжелым, тело. Поравнялся с кустарником, жузгуном. Он выбрасывал руки вперед, напрягал пальцы и отталкивался от кустов, и кусты отходили назад, на шаг, на полшага, все-таки назад... Он переводил дыхание и полз дальше. Он не мог представить, далеко ли отполз от траншеи. Кажется, недалеко. А ползет уже сколько!.. В спокойной обстановке он в две минуты пробежал бы это расстояние.
Впереди послышался слабый шорох. "Ребята... Они... Шагов пятьдесят до них, не больше". Рябов полз на шорох, полз, полз. Он поворачивал шею то в одну, то в другую сторону, поднимал голову, полз, полз.
Спина взмокла. Стало жарко. Связка гранат мешала двигаться быстрее, и он злился, что ползет все медленнее и медленнее. Он напружился, набирая силу, сделал несколько рывков. И в голову не могло прийти, что проползти пятьдесят шагов по песку так изнурительно...
Он услышал сдавленный голос:
- Возьми левее... Слышь, левее... А мы прямо...
Рябов не мог вспомнить, чей это голос. Скрыпника? Или Зельцера... А может, Вартанова... "Правильно, нечего кучей, надо рассредоточиться". Именно это хотел Рябов сказать и потому старался доползти до них, троих.
Передвигаться дальше уже не хватало сил. Ломило в локтях, ломило в коленях. Самое трудное - выбрасывать вперед правую руку, зажавшую гранаты. Какие, оказывается, они тяжелые, гранаты! Нет, ребят не догнать. Далеко отползли, ползут быстро. Не догнать.
Рябов вытянулся. Губы уткнулись в холодный песок. Рукавом провел по рту, на который налип песок, потом лизнул губы. Он прерывисто дышал, и на щеки тоже лепились тронутые дыханием жесткие песчинки.
Он двинул локтями, двинул коленями, подгребая под себя песок, и тело переместилось еще на полметра, еще на метр. Метр - такой длинный - неужели состоит всего лишь из сантиметров! А сантиметр-то - с ноготь... "Все! Все! Ничего больше не могу. Ничего... Амба!.." Здесь встретит он танк, если танк пройдет между тем, кто взял влево, и теми, кто пополз прямо. Он вытянулся, ноги вместе, руки чуть выброшены вперед и тоже вместе. Правая рука немного согнута и дрожит - сжимает гранаты.
Танк и в самом деле шел на него. Рябов слышал рокот мотора и прижался к земле и задержал дыхание, точно боялся, что выдаст себя. И совсем отчетливо, отчетливей, чем прежде, снова возникло поле под Тернополем: танки настигают бойцов, и бойцы с корчами на лицах бегут впереди танков, и танки давят их, давят... Почему-то именно это часто бередило память. Может быть, слишком запомнились лица, отражавшие обреченность и какую-то невозможную долю надежды, дававшую им силы бежать; может быть, не забывалась утренняя земля - красная, как заря в небе, - покрытая кровью тех, от которых ничего не осталось. "Выдержку! Выдержку!" - напомнил себе слова ротного. Сейчас по-настоящему проникся он смыслом этих слов.
