Но вот постепенно он теряет логическую последовательность мышления, острота контрастов, причиняющая мучительную боль, притупляется. Юноша слизывает с губ едкую каплю пота и кисловатую угольную пыль, в голове шумит, а на зубах хрустит уголь, его сознание словно застилается пеленой, как в театре, когда по ходу действия спускаются полупрозрачные завесы.

Белая клавиатура и его черные от угля руки, душистые яблоки на полках и чавкающий нацистский молодчик, прислонившийся плечом к дверному косяку; его, Вацлава, голова на коленях у Катки в той жалкой лачуге, но все это лишенное всякой связи мелькание картин и образов начинает походить на бред, только плечи вполне реально и ощутимо горят как в огне… Все равно он должен выгрузить этот проклятый уголь, привыкнуть к физическому труду! Когда кончит, он отмоет руки, свои тонкие, нежные, чувствительные пальцы прирожденного акушера.

Неодолимая сонливость все же доконала его. Руки, грудь, голову Вацлава охватил озноб, холодный пот выступил на лбу, он стал часто и хрипло дышать — ему казалось, будто рядом забивают сваи и этот звук болезненно отдается в его ушах. Земля закачалась у него под ногами, густая тьма в один миг заволокла все вокруг. Из неведомой дали до Вацлава донесся металлический удар чего-то о камень. Тьма и долгая мертвая тишина, только чей-то кулак стучит в его грудь и — «гу-гу-гу» — отдается в ушах. Нет, это его собственное сердце.

Вацлав не может понять, почему он так долго стоит на четвереньках и острые песчинки врезаются ему в ладони.

Приказчик Иохем равнодушно смотрит на него, потом отталкивается плечом от косяка, выплевывает жевательную резинку и медленно идет, чтобы поднять ушат.

Вдруг появляется Гонзик и волочит Вацлава в сарай, бормоча какие-то бессвязные слова, от него сильно пахнет навозом; потом оказалось, что Вацлав лежит на соломе, широко раскинув руки, веки его нервно подергиваются. Чувство огромного облегчения, хотя наплывы далекого прибоя все еще шумят в его ушах и стены сарая тянутся в немыслимую даль, но вот уже снова это обычный, темный сарай, однако убаюкивающие волны по-прежнему омывают его больную голову. Ему все еще кажется, что ноги его продолжают совершать путь от прицепа к сараю, от сарая к прицепу, только он не чувствует никакой тяжести.

— Болван! — слышит Вацлав над собой голос Ярды. — Надо быть идиотом, чтобы надрываться ради немчуры до упаду… Где твоя голова?

Капитан пошел к хозяину за расчетом. Рюккерт, не говоря ни слова, выложил на стол одну стомарковую бумажку.

— Нам причитается сто двадцать шесть марок.

— Ого, герр майор уже наперед все сосчитал, — кулак приподнял брови. — В яме осталась половина дерьма. Пробороновали кое-как, а уж засеяли — об этом даже и говорить не хочу. Даже уголь из прицепа не выгрузили до конца. Я, чтобы вам было ясно, плачу по работе. Сто беженцев зацелуют мне руки до самых плеч, пожелай я им только дать работу! Я вас и вашу компанию не принуждаю, Herr Sturzkampfflieger^[112], — усмехнулся хозяин и развел руками, держа в правой трубку.

Капитан быстро оценил обстановку. Нет такой власти, которая принудила бы хозяина выполнить уговор. Они были бы беззащитными, даже имея письменный договор в кармане. Они ничего не смогли бы сделать, даже если бы он отказался платить вообще. Самое большее, что они могли бы сделать, — это набить ему морду, но тогда они потеряли бы не только эти сто марок, но надолго лишились бы свободы, не говоря уже о надежде на разрешение на выезд. Капитан только сжал челюсти так, что у него заныл испорченный зуб. Ладя уже давно привык владеть собой, даже и в тех случаях, когда это, казалось, превышало человеческие возможности. Он посмотрел в спокойную, выжидающую физиономию Рюккерта. В руках Капитана был стомарковый билет, и он собирался сказать хотя бы ради формы: «Свинья! Скотина! Мерзавец!» Но не сказал и этого: у него мелькнула иная мысль, он круто повернулся на каблуках и вышел.

Капитан вернулся в сарай, сел между друзьями, щелкнул по банкноту и произнес одно слово:

— Шакал!

Вацлав по-прежнему лежал расслабленный, с пепельным лицом. В нем росло чувство какой-то неосознанной радости, что все так кончилось, но присутствие друзей, их жесты и слова будто не касались его; он не чувствовал ни голода, ни усталости, ничего, даже воспоминание о Катке стало каким-то безразличным. Она дала ему крылья, но у него не было сил пошевелить ими.

Он приходил в себя. «Работать, зарабатывать на учебу!» Этот воздушный замок рухнул без грохота — смешное строеньице рассыпалось без звука, словно за стеклянной стеной. «Доктор медицины Венцель Юрен».

— Идиот! — вполголоса выругал сам себя Вацлав.

Приятели переглянулись. На мгновение наступила недоуменная тишина. Капитан подогнул под себя ногу, достал измятую сигарету и снова положил ее обратно, не закуривая. Чтобы как-то сгладить неловкость после выходки Вацлава, он сказал:

— Гроши наши мироед прикарманил, и мы должны их получить с него. Только я еще не придумал как.

— А я придумал! — осклабился Ярда и с видом самолюбивого превосходства стал разглядывать свои растертые ладони.

Хозяйские кони позвякивали уздечками, фыркали. Ярда с минуту наслаждался недоумением своих приятелей и наконец не выдержал.

— Конские хвосты! — выложил он с видом победителя.

— Ну и парень! — Капитан шумно шлепнул себя по бедру. — Вот уж поистине — ученик превзошел учителя. — Его голубые глаза заблестели одобрением: конский волос — ходовой дефицитный товар. Надо же, целую неделю ходили рядом, а додумался до всего новичок.

Гонзик только сейчас понял, о чем речь. Что-то в нем воспротивилось, но не особенно сильно. В самом деле, чего иного заслужил этот мерзавец Рюккерт? Только Вацлав лежал безучастно. Он как будто ничего не слышал, словно оглох или был парализован. Но в действительности он все слышал и прекрасно понимал. У него мелькнула парадоксальная мысль: «Ты руководитель троицы — действуй, сделай что-нибудь!» Но он ничего не сделал.

— Нет, — возбужденно говорил Капитан. — Ночью нельзя. Рольф поднимет отчаянный лай.

«Facharzt für Gynaekologie», — звенит в ушах у Вацлава.

— Если играть, так ва-банк! — вклинивается в сознание Вацлава немного скрипучий голос Капитана.

«Спать, спать, спать», — пульсирует в висках Вацлава. Однако он приподнимается на локтях, чтобы заявить о своем несогласии с намеченной операцией.

— Ты лежи себе и помалкивай, — слышит он скрипучий шепот около своего уха. — Гонзик будет караулить у дверей. Ярда, пошли!

Он остался один. Внезапно из соседних стойл донеслось частое и тревожное позвякивание уздечек, потом кто-то тихо, успокаивающим полушепотом окликнул лошадь, донесся приглушенный настланной соломой звук переступающих копыт. Затем в сарае появился Ярда, необычайно толстый в поясе. За ним вошел Капитан с полным рюкзаком за плечами и, наконец, Гонзик.

— Идем, идем!

У Вацлава не было сил подняться. Ему помогли, но ноги у него подгибались, как у марионетки. Он бормотал что-то о коллапсе, о том, что у него рябит в глазах.

— Иди ты куда подальше со своим коллапсом, — гудел ему в ухо Капитан. — Надо уносить ноги, или мы пропали.

Они обошли сарай. Вацлав увидел запущенный сад, низкий ветхий забор, грязный полевой проселок. Вацлав кусал губы, рубашка его стала мокрой от пота, но он все равно отставал, и товарищи вынуждены были поддерживать его. Некоторое время он еще как-то плелся, но потом повис на Гонзике, как пьяный.

Они торопились уйти. Ощущение опасности переплелось у них со злорадным чувством удовлетворения; конечно, еще рано было кричать «ура», но рисовавшаяся перед их глазами картина была уж очень занятной: физиономия рыжего Рюккерта, когда он увидит своих кобыл, которыми он так гордился, с огрызками вместо длинных пышных хвостов! Приятели оглянулись: ферма скрылась за бугром.

— Ты похож на беременную бабу, отдай один хвост Гонзику, — сказал Капитан.

Ярда захохотал. Это было сигналом: опасность миновала, напряжение ослабло! Все весело и громко рассмеялись, заржали, как лошади. Капитан, смеясь, вертелся на одном месте и наконец, хохоча, уселся на межу, шлепая себя по ляжкам. У Гонзика от смеха на глаза навернулись слезы.