— Расходитесь, расходитесь! — стал он распоряжаться и размахивать широкими, как лопаты, руками. — Делать вам тут нечего, — добавил он на саксонском наречии с глуповатой служебной важностью.

— Я иду к божьей службе, не мешай, верзила! — завопил подросток перед входом в храм и выплюнул в снег окурок.

Немецкий полицейский не понял его. Попы переглянулись и невольно смерили взглядом расстояние до черного «мерседеса», стоявшего возле входа в сакристию^[87]. Тот капеллан, который был в каракулевой шапке, попытался преградить парню дорогу, но юноша оттолкнул его и вошел в костел. За ним ринулись остальные. Ксендз в роговых очках покраснел до ушей и закричал в толпу:

— Все это напрасно. На масло имеют право лишь те, которые аккуратно ходят в храм!

Волна возмущения прокатилась по толпе. Послышались ропот, брань, выкрики. Некоторые лагерники стояли поодаль, засунув руки в карманы, и весело зубоскалили. Они, вероятно, ценили возможность позабавиться в этой серой жизни выше, чем кусок масла. Из толпы послышались забористые фразы:

— Убирайся с дороги, черный козел! Сам небось маслом башмаки мажешь, а христиан, пришедших за крохой масла, хочешь выгнать из костела!

Кто-то пронзительно свистнул.

— Сами они уже обожрались маслом, вот и решили теперь раздавать! — кричала женщина.

— Братья! Будьте благоразумны, не толкайтесь, — вопил священник. Но людской поток заставил его попятиться через порог костела. Священник быстро сорвал с головы каракулевую шапку и перекрестился. От огорчения у него затрясся подбородок. — Если вы не хотите, чтобы в дело вмешалась лагерная полиция, то соблюдайте порядок и дисциплину, как подобает верующим христианам! — снова угрожающе крикнул он.

К месту происшествия приближались еще трое полицейских. Один из них вел на поводке немецкую овчарку.

— Идут травить христиан собаками! — полувозмущенно, полуиздевательски заорал человек в длинном пальто.

— Будь доволен, дурень, что ты не в Древнем Риме, там на тебя льва спустили бы! — захихикал кто-то из толпы.

Полицейские начали разгонять толпу, пес присоединил свой яростный лай к всеобщему шуму, крику, брани, смеху, свисту и гиканью. В те короткие мгновения, когда устремившимся в костел лагерникам удавалось немного оттеснить себе подобных, которые изнутри храма упорно отстаивали свое право на порцию масла, из приоткрытых дверей вырывались торжественные звуки фисгармонии и истовое пение хора.

Вацлав промерз до костей. Потертый свитерок под плащом не смог компенсировать отсутствие пальто. Однако еще холоднее было у него на душе. Со стыдом, низко опустив голову, смотрел он на свои ботинки, оставлявшие на снегу четкие следы. Позади него затихал смех, лай собаки и церковное песнопение «Те Deum…»^[88]

Некоторое время спустя после возвращения Вацлава в комнате объявился Гонзик. У него был надорван рукав, ботинки в грязи. Через минуту с синяком на виске пришел заплаканный Бронек, а вскоре обитатели комнаты увидели в окно, как заполнилась людьми главная магистраль лагеря: обедня окончилась. Через четверть часа прибежала Баронесса. Павлиний хвост на ее халате высовывался внизу из-под пальто. Глаза женщины сияли от восторга, в руках она сжимала блестящую жестянку с маслом.

— Бог раскрыл свое милосердное сердце, да и патер Флориан держался образцово. Только не унывать, друзья: и тогда, если даже человек на дне, ему когда-нибудь может улыбнуться счастье. — Она присела к столу, банку с маслом торжественно поставила перед собой. — Если бы здесь был профессор! Я, как сейчас, слышу его слова: «Какая бесхитростная философия, Баронесса! Как будто ваше счастье или несчастье зависят от того, как к вам относятся другие, а не от того, как относитесь к себе вы сами». — Она сняла пальто и глубоко вздохнула. — А все же я о нем грущу. Он ведь наобещал нам. Хотя каждый, кто уходит из Валки, обещает, но еще никто не выполнил своего обещания.

Баронесса зашуршала бумажным кульком, в котором было немного муки, потом начала чистить картошку.

— Картофельный суп, заправленный маслом, — восторженно произнесла она. — Человек никогда не должен падать духом. Я, например, сохраняла бодрость, даже когда глядела в глаза смерти. В одном километре от границы, — начала она долгий рассказ, заметив интерес Гонзика, — мы ждали в лачуге дровосека, когда вернется из разведки наш проводник. Было нас четверо: два фабриканта, один торговец и я. Чувствовали мы себя в безопасности, ведь нас должен был переправить за кордон чехословацкий пограничник. И вот, наконец, он пришел! Ближайшие триста метров были свободны для перехода, и нужно было двигаться. Выходить следовало поодиночке. Вперед он повел мужчин — первого, второго — и, наконец, пришел за третьим. Их шаги затихли снаружи. С трепетом жду своей очереди. Вдруг слышу крик. Выбегаю: в двухстах метрах от халупы барахтается торговец, на нем — наш проводник, в руках у него окровавленный топор. Я мгновенно сообразила, что вся история с организацией нашего перехода через границу — страшное предательство, этот бандит где-то украл форму пограничника! Я как стояла с пустыми руками, так и кинулась в ужасе наутек; сначала я бежала назад, а потом, сделав огромный крюк, направилась к границе. Перед моими глазами стояли окровавленные трупы моих зарубленных спутников, а в голове была одна-единственная мысль: «Ты должна перебежать на другую сторону границы!» Вот я и перебралась, без гроша в кармане, без своих драгоценностей, почти помешанная от пережитого кошмара. Одна дама, которую на другой день после моего прихода сюда забрали родственники, подарила мне этот халат…

В дверях появилась черная ряса.

— Здравствуйте, друзья! — кивнул всем патер. Он направился прямо к парам девушек и подал Ирене банку с маслом.

Вацлав от возмущения почувствовал горячий прилив крови к вискам. Его ладони покрылись липким потом. Этот симптом расстройства нервной системы все чаще и чаще повторялся в последнее время, и это сильно беспокоило студента-медика. «Стоит ли так расстраиваться из-за куска масла?» — упрекал он сам себя в душе. Но смолчать он не сумел:

— Разве девушки были на обедне? Что-то я их в костеле не видел!

Патер Флориан передернул бровями, привычным движением нащупал крест на груди и смиренно улыбнулся.

— Зависть ослепляет тебя, брат мой. Разве ты потерпишь какой-нибудь ущерб от того, что ближнему твоему будет немного лучше? Мы забываем, что миг, отданный зависти или гневу, лишает нас вечной любви. Девушки сегодня действительно не были на святой обедне, однако иногда они в костел ходят и молятся господу богу. До свидания.

Баронесса перемешивала свою душистую заправку. Гонзик с порванным пиджаком на коленях, не мигая, глядел на нее. В его расширенных глазах, казалось, застыла разыгравшаяся на границе и нарисованная Баронессой картина. Вацлав, уставший от волнения, прилег на нары. В душе у него бушевала неистовая ярость, сознание беспомощности и стыда за все пережитое.

14

На доске объявлений возле канцелярии в конце февраля появился плакат, извещавший на четырех языках о главном событии сезона — большом танцевальном вечере, организуемом «Свободной Европой». В объявлении на немецком языке красовалось даже пышное обозначение «Valka-Ball».

Для Гонзика и Вацлава это событие означало, что они должны снова постирать сорочки. В тот же день, когда они на это решились, локоть Гонзика окончательно порвал рукав хлопчатобумажного пуловера. Перед такой катастрофой портновский талант Гонзика явно пасовал. Однако мысль о том, что он пойдет на бал с большой дырой под пиджаком, не давала ему покоя.

Внезапная идея взволновала его. Он отогнал ее, но она вернулась снова. Юноша искоса посмотрел на Вацлава. Закутавшись в одеяло, студент сидел за столом над книгой, в холодном воздухе комнаты из его губ ритмично вылетал пар. Гонзик вступил в молниеносную схватку с собственной совестью и победил ее; он надел пиджак и вышел.