Именно сейчас, на этой службе, Юли понял, что темный мир Панновала был подвержен неизлечимой болезни: всем, находящимся у власти, мерещилась революция. Эта болезнь была порождена страхом и нечистой совестью владык, и именно по этой причине вся жизнь в Панновале была подчинена бесчисленным мелким законам, порожденным его властителями за многие столетия своего царствования в страхе.
Как оказалось, в Панновале проживало не так уж и много народу -- всего семь тысяч человек -- но все они, от первого до последнего, включая и женщин, были вынуждены вступать в какую-либо гильдию либо орден священнослужителей, которые отвечали за них. Каждая гильдия, каждый орден, каждая улочка "жилых", как и любое общежитие Святилища, была набита доносчиками, которым власти также не доверяли и держали среди них своих шпиков, в то время как за ними самими присматривали ещё более тщательно законспирированные шпионы. Страх порождал недоверие всех ко всем, и некоторые жертвы этого недоверия с виноватым видом представали перед Юли.
Юли отлично справлялся со своей новой работой, хотя и ненавидел себя за это. Вопреки своей натуре он быстро стал профессионалом. Ему даже начала нравиться жестокая работа следователя, он почувствовал вкус к ней. У него было достаточно личного обаяния, чтобы усыпить бдительность жертвы, и достаточно дикарской ярости, чтобы вырвать у неё нужное признание, не прибегая к утомительной помощи палачей, как часто поступали другие следователи. Ему нравилось, что коллеги с уважением, а заключенные со страхом шепчутся о нем. Ему хотелось быть окруженным ореолом мрачной славы, подобно самому отцу Мллю. Но он помнил своё обещание, данное матери Усилка и несколько раз вызывал его к себе в те минуты, когда был уверен, что их никто не подслушивает -- только затем, чтобы выразить ему своё сочувствие. Тем не менее, Усилк всё равно не желал говорить с ним.
<p>
* * *</p>
Следователи были гораздо свободнее священников Твинка. Им разрешалось свободно бывать в Святилище, хотя покидать его пределы им запрещалось. Каждый их рабочий день завершался богослужением под сводами Латхорна -- великой пещеры, на которой остановил своё внимание сам Акха. Для всех священников, независимо от ранга, присутствие было обязательным. Милицейские могли присутствовать по желанию и чаще всего они пропускали эту утомительную церемонию, предпочитая ей пиво и игру в кости. Юли это не волновало. Акустика в Латхорне была превосходной, хор и музыка заполняли собой всё пространство под его сводами. Ничего больше для счастья ему не требовалось.
В последнее время Юли сам увлекся игрой на флуччеле и вскоре стал довольно искусно играть на этом сложном инструменте. Флуччель была размером с его ладонь, но она превращала его дыхание в высокую музыкальную ноту, которая взмывала вверх, под своды Латхорна, и парила там, подобно челдриму над заснеженными равнинами поднебесья. Вместе с нею, под звуки таких боговнушенных песен, как "Покрытые попоной", "В Его тени" и любимой "Олдорандо", взмывала вверх и парила там и душа Юли. Ему казалось, что он вернулся в счастливые дни своего послушничества.
Однажды после богослужения он познакомился с Бервином -- ещё не старым, но уже сморщенным от молитв жрецом. Они вместе стояли в Латхорне во время службы и когда Юли возвращался с неё по склепоподобным темным переходам Святилища, небрежно считывая кончиками пальцев путеводные рисунки на стене, жрец последовал за ним. Незаметно они разговорились и Бервин вдруг принялся расхваливать Юли, пророча ему большую будущность. Тот рассеянно следовал за ним, почти не слушая, и вдруг заметил отца Сифанса, распевающего гнусавым голосом псалмы. Юли это показалось странным -- прежде его наставник всегда молился в одиночестве, молча, повернувшись лицом к стене. Бервин и Сифанс сердечно приветствовали друг друга с теплотой старых друзей. Потом Бервин вдруг вежливо откланялся и скрылся в темноте. Юли остался с отцом Сифансом наедине, как когда-то, в дни ученичества. Он сразу же понял, что встреча их вовсе не случайна. Его сердце вдруг часто забилось. Что он услышит в этот раз?..
Юноша вдруг растерялся, не зная, о чем говорить со своим наставником. Знания больше не прельщали его и прежняя мечта вступить в ряды Хранителей поблекла.
-- У тебя усталая походка, -- заметил отец Сифанс, обладавший очень чутким слухом.
Юли вздохнул. По своей новой привычке он ответил уклончиво.
-- У меня тяжело на душе после рабочего дня, святой отец, -- пожаловался он, просто чтобы что-то сказать. -- Я отдыхаю только на богослужении.
Вопреки своему характеру, отец Сифанс не стал уклоняться от прямого ответа.
-- Так и должно быть, брат Юли, -- примаргивая сообщил он своему ученику. -- Служба приносит отдохновение от наших тяжких трудов. Но, как я вижу, ты научился обуздывать свои чувства. Отзывы о твоей работе исключительно благоприятны, сын мой. Скоро ты взойдешь высоко по служебной лестнице. Я помогу тебе в этом, насколько смогу. Тебе не придется больше тратить свою жизнь на ничтожных преступников.
Юли нахмурился. Карьера инквизитора была точно последним, о чем он мечтал. Но и сам он уже не был тем наивным юным послушником, упустившим свой шанс. Теперь он был намерен действовать настолько решительно, насколько это вообще возможно.
-- Я благодарен тебе за доброту, святой отец, -- серьёзно ответил Юли. Он уже понял, куда клонит его старый наставник. -- Я помню, что ты сказал мне, -- он многозначительно понизил голос, -- о Хранителях. Можно ли мне по моему желанию войти в число этих людей?
-- Нет, -- недовольно ответил отец Сифанс. -- Это не та организация, куда можно вступить добровольно. Я же говорил, что туда тебя могут лишь выбрать, когда в том возникнет необходимость.
-- А как я могу выдвинуть туда свою кандидатуру?
-- Акха поможет тебе, когда в этом возникнет необходимость, -- пробормотал отец Сифанс, явно удрученный таким напором бывшего ученика. -- Я уже старею...
-- И когда она возникнет? -- Юли не был настроен отступать. Прежние амбиции воскресли в нем.
-- Когда придет время, Акха обратит на тебя внимание и поможет решить этот вопрос.
-- А когда оно придет?
