Абигаль посмотрела на свое отражение в зеркале и её невольно затошнило. Ей двадцать два года, пять из которых она живёт с Алфи будучи физической девственницей. Расскажи кому — не поверят или назовут вздором, но правда оставалась за Абигаль.
Веки её были опущенными, мелкие морщинки окутали лицо, а кожа выглядела сухой и бледной. Это всё из-за бессонных ночей, которые она проводила, ворочаясь в кровати до рассвета, слушая дыхание Алфи.
Их ночь в отеле «Regency» запомнилась ей самым большим стыдом в её жизни. Абигаль рассчитывала на то, что она преподнесет Алфи свой самый дорогой подарок и позволит ему стать её первым и единственным.
Что ж, Алфи приехал в отель поздним вечером — пьяный и хмурый, глубоко задумчивый и опечаленный. Он отвел заждавшуюся Абигаль в спальню и, небрежно поцеловав, отказался заняться с ней естественной любовью.
Его пьяные руки безусловно гуляли под её ночным платьем, но Абигаль не слышала его молитв, предвещающих сам первый и священный акт.
Так он и уснул.
Тогда Абигаль предположила, что он, по доброте душевной, подумал о ее чувствах, о том, что для неё все это в новизну, а день выдался слишком утомительным. Абигаль уснула с улыбкой, потому что её порадовала заботливость Соломонса.
На следующее утро Алфи был трезв и откровенен.
«Я не буду брать ещё один грех на душу и посягать на девственность еврейки до брака.»
Абигаль была в замешательстве. Значит, Алфи бережет её до свадьбы?
Но шли дни, недели и месяцы, а Алфи и не думал даже заикаться о бракосочетании. А вместо этого пару раз в неделю он ставил Абигаль на колени и получал её в совершено противоестественном плане.
Боль в горле была сильной, язвы во рту глубокими, губы потрескавшимися. Её страдания казались мучительными и, если она смела жаловаться, Алфи честно заявлял — тебя никто рядом со мной не держит.
Сначала она пыталась привыкнуть, затем училась получать удовольствие, и в итоге смирилась.
Несчастная терпела и не могла ни с кем поделиться своей бедой. Абигаль знала, что матери станет дурно, а отец или проглотит это из-за статуса Алфи или убьёт его тихой ночью. Так что она держала всё в себе, и с каждым месяцем внутреннее напряжение сказывалось на ней все больше и больше. Все её подруги из общины уже обзавелись детьми. У каждой было по одному, а то и по два ребёнка.
«О, Абигаль ты, должно быть, бесплодна, бедняжка!» — говорили о ней после стольких лет ее отношений с Соломонсом, но на самом деле всё было иначе.
***
— У них сильный жар, — с наигранной горечью и с фальшивой долей эмпатии в голосе сообщил пожилой детский доктор матери двоих пятилетних мальчиков, лежащих «трупом» на большой кровати. — Ночью могут начаться судороги.
Сара оцепенела от ужаса, с трудом поворачивая голову, чтобы взглянуть на мужа и подбородок её задрожал. Лука, нахмуренный и не теряющий самообладания сидел в изголовье кровати, и осторожно касался разгоряченных лихорадкой маленьких лиц, тревожно встречаясь с её взором.
Он был одет в длинный, полосчатый халат на нагое тело. Его черные волосы лежали чуть небрежнее, чем обычно. Лука провел пальцами по губам и правой скуле, размышляя о том, что гонцов, приносящих скверные новости обычно убивали. Он мог бы убить доктора, но это был лучший детский доктор в провинции. Искать второго на ночь глядя было не самым лучшим вариантом.
Бедная Сара же не нашла в себе сил даже для того, чтобы что-то ответить врачу.
— Я и сам вижу, что у них температура зашкаливает. — потер бровь Лука, не обращая внимания на стоящий возле постели близнецов женский ансамбль различных мнений, начинающийся от матери и заканчивающийся пожилой экономкой, — Говори что делать, эскулап несчастный?
Близнецы Дариен и Эдриен Чангретта держались за руки. Бессмысленный взор с опущенными надбровными дугами Дариена блуждал по потолку, лицам отца и матери, многочисленной прислуги и бабушки. Его серо-голубые, миндалевидные, в точь как у брата, глаза изредка зацикливались на подбородке отца, пока тот беседовал с доктором, и снова прикрывались. Чем внимательнее Дариен всматривался в черты папы, тем казалось, сильнее он хотел, чтобы тот помог ему хоть каким-то непостижимым образом. Их отец частенько повторял: «Если бы я только мог забрать у вас эту болезнь, я болел бы год — но сам, чем видеть как страдаете вы.» Так говорил каждый любящий родитель в жизни любого ребёнка.
Дариен судорожно вздрогнул, когда лежащий рядом Эдриен громко закричал от рук доктора на своём теле, пытаясь оповестить мир о своем присутствии. Его красные щеки раздувались от крика, а светлые, как и у близнеца волосы, прилипли к покрытому испариной лбу. Голос Эдриена был громким, чуть хриплым на низких нотах и совершенно разным с басом Луки.
— Ну, что такое, сын? — деликатно спросил Лука, и врач его перебил.
— Это корь, — самоуверенно сообщил врач, не оставляя попыток вбить в головы присутствующих этот вполне утешительный диагноз, но что до него не ведающим в медицине людям. — В течении ночи охлаждайте близнецов всеми возможными физическими методами. Температурку нужно сбить, а мальчикам — поспать. Ничего критического я не увидел. А теперь, извольте откланяться. Сеньора Бруно, вы знаете где меня искать, если что…
Сара опустила плечи. Лука кивнул экономке, чтобы она принесла уксуса, и седовласая женщина с кроткой улыбкой отправилась прочь. Одри посмотрела на внуков и, пожелав им доброй ночи, прошла безразличной стеной мимо невестки.
Дариен, по-прежнему был спокойным и безразличным ко всему, сжимая левой рукой палец папы, а правой — влажную ладошку брата. Эдриен закричал сильнее, задергал ногами, увидев в руке прислуги бутылочку с холодным уксусом и большой кусок ваты.
Лука терпеливо наблюдал за ним, а после сказал в усталое лицо Сары: — Иди приляг, а я присмотрю за детьми.
Сара отрицательно помотала головой, надув губы, зная, что не сможет спать, пока её сыновьям плохо, чувствуя, что и свекровь съест её с дерьмом, если она позволит себе взять хоть малейшую передышку.
— Я останусь с детьми. — она настойчиво глянула на мужа и, опустившись на край кровати, поцеловала разбушевавшегося бутуза Эдриена в потный лоб и, прижавшись к его щеке губами, судорожно вздохнула. Лука не стал спорить, заучив характер жены наизусть за годы совместной жизни.
Сара водила глазами по лицам сыновей, пока Лука, закатав рукава рубашки
и, смочив приличный кусок ваты, натирал с головы до пят дрожащего Дариена. Мальчик лишь тихо поскуливал, хмурился и выставлял нижнюю челюсть от резкого запаха раствора, что внезапно опоясывал холодом его кипящее маленькое тело.
Она в сотый раз всматривалась в эти черты, в эти глаза и припухлые губы, и тут же прикрывала веки. В этих штрихах родного сына она видела отражение мужчины, с которым провела почти три года. Перед ней маленький, вялый и больной сидел продукт, как она думала, вселенской любви, а не зрелой похоти.
Сара перевела глаза на Луку и почувствовала толчок совести в спину. Этот мужчина обожал на самом деле чужих ему детей, старательно натирая спину Дариена, уговаривая мальчика потерпеть.
Мужчина надел на мальчика сухую пижамную рубаху и опустил его в кровать, приступая к нижней части тела.
Эдриен отчаянно воевал и уговоры Луки были для него далёким радио, которое он отказывался слушать. Этот мальчик прислушивался только к одному человеку в мире — к матери. Сара была для него светом в оконце.
— Мама! Я не хочу! Скажи папе! Мама! — Эдриен принялся пинаться, наотмашь попадая отцу в самые опасные места и Лука вступил с ним в неравную схватку.
— Бог мой… В кого ж ты такой шебутной парень? Так и рвешься папе «последнее» отбить?
Сара ухмыльнулась мужу и подумала, что близнецы — это сама проекция Алфи Соломонса, разбитого пополам со его сдвоенным характером. Одна часть его, самая мнимая и нелюдимая олицетворяла покой, хладнокровие и стойкость. А вторая часть была создана для мятежа и войн, и выпускалась как жало или клыки тогда, когда это было жизненно необходимо.
