На следующий день, когда мать была занята готовкой, а сестры – уборкой и младшими детьми, Рухл выскользнула из дому и пошла по улицам Меа-Шеарим. Она прижималась к стенам и молилась, чтобы по дороге не встретить отца, или старшего брата, или кого-нибудь из родственников либо знакомых. Миновав Геулу и Макор-Барух, она дошла до улицы Яффо, прошла в ворота рынка Махане-Иегуда и остановилась у входа в лавку.

В этот час в лавке было полно покупателей, Габриэль, Лейто и Леон были по уши в работе, и никто не обратил внимания на Рухл, которая прокралась и встала у прилавка, будто ожидая своей очереди. Габриэль тоже был занят покупателями. И когда подошла очередь Рухл и она остановилась напротив него, он поднял глаза и чуть не лишился чувств: те самые синие глаза без стеснения смотрели на него и улыбались. Он не знал, куда деваться.

Рухл не открывала рта.

– Чем могу служить? – неуверенно спросил он.

Она не ответила, только продолжала смотреть на него, не отводя взгляда.

– Маслины, сыр, соленая рыба?

– Нет, – мотнула она головой.

– Ну же, девочка, у меня не так много времени, – поторопила ее стоящая за ней женщина.

Габриэль взял горсть миндальных конфет в розовом сахаре и вложил ей в руку. Прикосновение его руки было невероятным блаженством, по спине даже озноб прошел. Рухл зажала в кулаке конфеты и выбежала из лавки, не поблагодарив и не заплатив.

Сидя на ступеньках школы «Альянс», она ждала несколько часов, пока Габриэль закончит работу. Она не чувствовала ни усталости, ни голода, ни жажды. Рухл не думала ни о родителях, которые наверняка уже с ума сходят от волнения и ищут ее по всему Меа-Шеарим, ни о трепке, которую задаст ей старший брат, – она сидела на грязных ступеньках и ждала его. После полудня пришел немолодой мужчина и уселся на деревянный стул у входа в лавку, перебирая пальцами янтарные четки, как это делают арабы. Несколько часов спустя, напившись чаю, поговорив с работниками, с прохожими и с сыном (время от времени тот подходил к двери, чтобы обменяться с отцом парой слов), он встал, опираясь на палку, и пошел своей дорогой. В конце рабочего дня Лейто и Леон стали заносить мешки и бочки в лавку, потом сняли фартуки и ушли домой. А она все еще ждала.

Рынок постепенно пустел, хозяева лотков и лавок запирали свои товары, бродячие торговцы вернулись в свои деревни, рыночный шум затихал… И вот, когда огромный солнечный диск клонился к западу и мир готовился ко сну, он наконец вышел из лавки, запер тяжелые деревянные двери на висячий замок и направился к кварталу Охель-Моше. Рухл вышла из своего укрытия и шла за ним, пока он не услышал ее шагов и не обернулся. Габриэль был ошеломлен, вновь встретив взгляд этих глаз, синих как море. Вокруг не было никого, только он и она посреди улицы Эц-Хаим.

Последние лучи солнца освещали ее лицо, и он вспомнил, как когда-то давно спросил мать, как выглядит Бог, и та ответила: «Как золотой свет». Внезапно Рухл повернулась и пошла.

Он не знал, что с ним случилось, что заставило его как будто забыть себя и пойти за девушкой с синими глазами. Ноги шли сами, сердце бешено колотилось.

У него вылетело из головы, что Меркада и Рафаэль ждут их с братом к ужину. Как слепой, он шел за девушкой, а она вошла во двор школы «Альянс» и села на ступеньки, подняв к нему глаза.

Габриэль умел сдерживать свои порывы, но то, что он чувствовал в эти минуты к девушке с синими глазами, не было похоже ни на что испытанное прежде. Не раз у него возникали грешные мысли об отношениях мужчины и женщины, но он никогда не позволял этим мыслям завладеть собой, не давал воли бушевавшим страстям. Как-то в Нью-Йорке они с Моше прогуливались весенней субботой по Пятой авеню, и ему в глаза бросились тонкие щиколотки молодой женщины, одетой в легкое воздушное платье. Шелковые чулки облегали ее ноги, и его захлестнуло желание, по телу побежали мурашки, он не мог отвести глаз от ее лодыжек. Друг толкнул его локтем и пошутил: «Осторожно, не наступи даме на ногу». Габриэль замечал женскую красоту и не раз пытался представить, что скрывается у женщин под платьем, воображал изобилие округлостей под струящейся тканью, но не смел прикоснуться к их скрытым прелестям.

В отличие от Моше, который открыто высказывал все, что у него было на уме, он своими мыслями ни с кем не делился. Моше был смел и легко заводил беседу с женщинами, приветствовал их, осведомлялся о самочувствии. Габриэль никогда не заговаривал с незнакомой женщиной, разве что она сама обращалась к нему. Но и тогда он обходился короткими фразами и старался побыстрей закончить разговор.

Однажды, когда ранним вечером они вернулись с работы в свою убогую комнатенку, Моше предложил ему пойти в баню.

– А что сегодня за день такой? – удивился Габриэль. – Вроде бы не канун субботы.

– Сегодня особенный вечер, – ответил Моше. – Сегодня мы пойдем в баню, а потом в бордель.

Габриэль в растерянности уставился на Моше. Нельзя сказать, что его вовсе не занимал бордель – тот одноэтажный дом в Боуэри, где темные шторы скрывали происходящее внутри, хотя смех и звуки музыки вырывались наружу. Иногда, проходя мимо этого дома по дороге в баню, он видел, как оттуда выходили подвыпившие мужчины в сопровождении густо накрашенных женщин с глубоким декольте. Но расстояние между мыслью и действием было велико.

– Иди на здоровье, – ответил он Моше. – А я пойду спать.

Моше засмеялся. Он любил своего друга всей душой. Когда этот обалдуй возьмет в толк, что женщины хотят его больше, чем он их? Когда поймет, что пора дать волю естеству и что нет в этом никакого греха, пусть даже в школе им постоянно твердили иное? Но, хорошо зная Габриэля, он не стал его уговаривать. Незачем тратить слова попусту, Габриэль не соблазнится. Моше попрощался и ушел в бордель один.

Той ночью Габриэль не мог уснуть. Он представлял себе, как Моше лежит на красных сатиновых простынях, а на нем распласталась полногрудая женщина. Ее мясистые, ярко накрашенные губы впились в тонкие губы Моше. Он словно слышал страстные стоны, вырывающиеся из груди друга. Все его тело напряглось. Он дотронулся до своего члена. Большая грудь женщины, ее округлые ягодицы, двигающиеся вверх-вниз, приоткрытые красные губы… Он дошел до разрядки – и, не успев раскаяться в том, что вновь напрасно пролил семя, провалился в глубокий сон.

Визиты в бордель вошли у Моше в привычку. Габриэль же, несмотря на любопытство и неоднократные уговоры Моше, свои страсти умел обуздать.

И когда он стоял за прилавком на рынке и женщины строили ему глазки, он обычно отводил взгляд. Не то чтобы он их не замечал – он видел их всех, приходящих в лавку: дебелых и тоненьких, грузных и стройных… У иных бедра были округлыми, как холмы вокруг Иерусалима. Но девушка, которая сидела сейчас напротив него на ступеньках школы «Альянс», не была похожа ни на одну из них. В ее худощавом теле не было ни грамма лишней плоти. Руки у нее были длинные и тонкие, а груди – маленькие, как у девочки. На ней было черное платье с длинными рукавами и черные чулки, лишь тонкая шея, прекрасное лицо и золотые косы были открыты, но и сквозь одежду можно было представить себе ее чистую белую кожу. Что он делает здесь, в темноте, с девушкой из Меа-Шеарим, синеглазой и золотоволосой? Ведь его родные, наверное, с ума сходят от волнения. Нужно проститься с ней и немедленно идти домой. Да только вот ноги словно кто-то молотком и гвоздями прибил к земле…

Он стоял напротив нее – и тонул в ее глазах. Солнце давно скрылось, сумерки миновали, сегодня вечером ему уже не доведется молиться в синагоге.

Небо Иерусалима усыпало звездами, а они все стояли друг против друга, и время тоже словно остановилось. И вдруг девушка встрепенулась.

– О господи, – проговорила она на идиш, – отец убьет меня!

И прежде чем Габриэль успел понять, что случилось, она уже исчезла – как сквозь землю провалилась.

Душа у него замерла, он стоял не дыша и силился понять, что произошло с той минуты, когда он запер лавку и встретился с ней глазами. Наконец он встряхнулся, поправил на голове каскетку и направился к Охель-Моше.