И судя по всему, она привыкла быть королевой бала.

— Я — Саша».

Я — Саша.

Два слова застыли во мне. Пытался прорваться к ней, но меня не пускали. Медсёстры, оказывается, очень сильные, они ухватили меня под руки и пытались увести в Общежитие. Я вырывался, кажется, сейчас припоминаю, как в какой-то миг оторвал рукав сестричке.

Я не видел лиц, мир был застелен пеленой слёз. Слышал окрики сестёр, неловкие утешения. Но громче оказался голос врача, её любимого, синьора доктора. Он мне и сказал, что шанс на жизнь есть. Она может выжить, и завтрашняя операция совершенно безопасна, приедет какой-то там врач… Но я не слушал. Зацепился за одну фразу: она может выжить. Остальное совершенно не имеет значение. Моя маленькая англичанка, Александрия Фонойоса, должна жить. Ведь ангелы не могут умирать!

Звонок раздался, стоило мне только опустить голову на подушку. На дисплее телефона высветилось имя старшего брата.

— Серхио, папа погиб.

========== Прощение ~ Прощание ==========

Те самые три дня до лета казались самыми быстрыми в моей жизни. Я даже не замечал, как день сменялся чёрной ночью, не знал, что происходит вокруг. Не видел свет, мне словно закрыли старой повязкой глаза. И ведь многое, практически всё стало неважно. Голос брата с трудом добирался до моего сознания, да и то, боюсь, он затрагивал лишь его края. Смерть отца больно ударила по мне, тогда пятнадцатилетнему мальчишке. И после стольких лет воспоминания об отце зудящим напряжением бьются в сердце. Боль достигает высшего уровня. Энрике говорил, что в такие моменты душе становится настолько больно, что она не выдерживает такой яркой боли и выпрыгивает из тела. Поэтому мы в какой-то момент перестаём чувствовать весь этот мир, а пытка застывает в районе горла. Её больше ничто не может впитать, ведь даже душа выскочила возопить в одиночестве.

В те дни, наверняка, душа меня покинула.

— Я поздравляю. — Лицо вечно довольного друга не собиралось сиять. Покоя не было ни в моей, ни в его душе. Надежда не оправдалась, вот-вот произойдёт то, к чему бежит каждая душа Могильника.

И ведь так резко мир обрушился, всего-навсего в три скоропостижных мгновения. Раз — и звонок от Андреса, деревянные качели взлетели к небесам, два — и сообщение о том, что Саше не помогла операция, она умирает, сокрушительный полёт вниз, три — и словно судьба решила подсластить горькую пилюлю, слова врача о полном выздоровлении. Моя выписка назначена на первое июня. Как она и обещала, в этот день я выйду полностью здоровым за кованые ворота. Но нет в этот день ни радости, ни слёз счастья, ни тех, кого я ожидал увидеть в этот день рядом. Со мной лишь Энрике, но и он стал совершенно иным со дня нашего последнего разговора.

— Жаль, что мы общались лишь несколько месяцев, — упорно он разглядывал двор, на который в один миг обрушилось очередное лето. Оно обещало быть жарким. — Пожалуй, буду скучать без тебя.

— Я тоже, — тело сковала привычная неловкость, я поскорее перевёл взгляд за окно, как и Энрике, — что бы ни говорили про тебя сестрички и все три Этажа, ты абсолютно нормальный парень.

— Так меня ещё не оскорбляли. — Тонкие пальцы отбарабанили дробь, и с резким поворотом головы, колясочник проговорил с явной паникой во взгляде: — Вожак не назначила никого после себя.

— Что? Энрике, разве это может быть сейчас…

— Нет, нет, нет, ты не понимаешь! — парень, взволнованно взмахнув руками, перебил меня. — И никогда не понимал. Ни меня, ни Вожака, ни чтил правил! Вожак обязан передать перед смертью свой пост доверенному лицу…

— Какая смерть! О чём ты?! Не смей говорить о ней как о мертвеце! Не смей!

С бессильной усталостью неожиданно раздался мой крик в привычных стенах палаты.

— Жизнь всегда кончается, мальчик мой, и наступает смерть.

— Мне ли об этом не знать!

Ох, моё нутро разрывало ярое желание вцепиться в длинные золотые патлы друга, бить его наотмашь по прекрасному лицу раз за разом. Я представлял, как хватаю его за безжизненные ноги и волочу по полу, хоть тотчас готовый избивать его, разрывая на конечности. Била дикая, необузданная ярость, она высилась плотным туманом надо мной, прям как тот самый, что опутывал каждое утро и поздний вечер больницу. Не хотелось ничего видеть и слышать. И вдруг заработал мозг. Мой изворотливый, как любил повторять покойный отец, уникальный мозг.

— Ах-хах, ну конечно, я всё понял! — нервно издав смешок, развернул коляску «принца из сказки» и, наклонившись, смотря в прекрасные глаза, злостно зашипел: — Ты сам хочешь стать Вожаком! Получить силу, власть над больными и взрослыми. Тебе хочется, чтобы все оказались ниже тебя, упали пред тобой на колени. Она бы точно провозгласила тебя, ведь она тебе доверяет, как никому другому. Именно тебя любит, с тобой она слаба, и ты как никто другой знаешь правила Этажей! И да, ты же у нас палач, я правильно понимаю? Именно ты наказываешь больных, попробовавших нарушить правила, не так ли? А теперь?! А теперь Саша не сможет ничего сказать, ни слова! Что в таком случае? Голосование? Хах, тогда думаю, у тебя мало шансов.

— А это почему? — Энрике не выдержал, перебил. Помню прекрасно (хотя вроде, в тот момент, от полыхающей ярости в глазах не мог ничего разглядеть), как тонкое тельце «принца» покрывала крупная дрожь, его неистово било изнутри и каждое моё грубое, хлёсткое слово царапало его и так настрадавшуюся душу. Как часто я порывался в будущем найти лучшего друга, поначалу сам доставал информацию, после пытался подключить новых друзей, но мне так и не удалось узнать ничего о том, что случилось с этим несуразным человеком после больницы. До своего совершеннолетия он содержался на лечении, как я узнал, обеспечивало им агентство его отца, как оказалось, уникального инженера Испании. Встать на ноги ему так и не удалось. Несмотря на своё постоянное нахождение в коляске, он всё равно остался прекрасным золотовласым принцем из старой сказки — с листа выписки он, как обычно, шаловливо широко всем улыбался. Как можно было потерять такого человека? Как так получилось, что и он и его отец, и все ниточки, которые могли бы привести к нему, бесследно исчезли в тот же день? Не могу знать. Но до сих пор необычайно стыдно за те слова, что вырвались в тот день.

— Да потому что ты никому не нужен! Никому, кроме Саши, ты в этой больнице не ну-жен. Вот и всё. Ни врачам, ни больным, никто тебя не любит. И не захотят они иметь подобного Вожака: ты ведь корону наденешь и пожалуйста, король всея вселенной, несите опахало.

— Быть может, — деланно равнодушно пожал парень плечами, — знаешь, каждый Вожак индивид со своими тараканами, а я тут долго и такого навидался за все годы…

— О, уверен, ты бы вошёл в историю!

— Лесть похвальна. — Он храбрился, но на глазах проступали слёзы. — И да, я бы наверняка создал бы себе экспорт и разъезжал бы по Этажам, а подстилали бы передо мной лепестки чайной розы в безмерном количестве. И да, я не был палачом. Никто им не был. Да и наказания не существует, этот психологический эффект был придуман ещё первым Вожаком.

— Врёшь…

— Теперь-то? — друг нервно хохотнул, с тоской глядя мне в глаза. — Зачем теперь, ведь мы всё выяснили.

Он натурально завывал, по щекам скатывались крупные капли, которые он уже не мог сдержать. В этот миг, пускай и поздно, но мне открылись глаза. Энрике прав — я не мог принять правила, а особенно то, как дети относятся к смерти.

— К тому же, — по его лицу пробегали белые борозды, — никто не хочет быть Вожаком. Никогда-никогда…

— Почему? — данное откровение ввело меня в шок.

— Да оттого, что ни у кого нет желания умирать за других. Все Вожаки умирали раньше срока, каждый, до единого. Никто не выживал. Другого конца у них нет.

— Да почему?!

— Каждая сохранённая душа, каждый выигранный день больных, любая безнадёжная успешная операция забирает часы у Вожака. Он умрёт. Всегда раньше, чем позже. Мы выживаем благодаря им. — Друг на мгновение запнулся. — Знал бы ты, сколько детей вышли из больницы полностью выздоровевшими за то время, что здесь Саша, а в скольких теплится жизнь только от того, что она отдаёт себя. Это долг Вожака, ведь ради этого они и избираются.