Прыгала девочка преимущественно возле одной из железных скамей, на которой сидел, ссутулившись, мужчина сорока лет. Болотного цвета глаза на усталом лице со впалыми щеками. Очень усталым. Не отрываясь, светлый мужчина наблюдал за скачущий девочкой, но при этом становился чрезвычайно рассеянным: перед ним стоял выбор, и что стоит делать, он не представлял, поступить правильно, так, как кричит душа, либо пойти ей вопреки, но исполнить свой долг перед кодексом.

— Раз свет, дважды тьма, Майки старший брат.

Чёрный пиджак, жакет и рубашка. Лакированные туфли. Между ладоней сжат зонт. Потянувшись, мужчина перенёс вес тела на зонт, и продолжал наблюдать за ребёнком. Ни на секунду он не переставал думать. Как мало вариантов, но даже среди них найти тот, что будет выигрышным, равняется нулю.

— Раз свет, дважды тьма, трупы не ревут.

И девочка спрыгнула с пятна на асфальт. Всё также накрапывал дождь. Сощурив синие глаза, она провела ладонью по оборке платья, словно скидывая собравшуюся по краям дождевую воду. Оперевшись на колено мужчины, ребёнок взобрался на скамейку, и, немного повозившись, сел, с глубоким вздохом откинувшись на железную спинку. Послышался негромкий скрип, и через три секунды из-за поворота вынырнул красный трамвай, покачиваясь на ходу из стороны в сторону, он очень медленно проехал мимо странной пары, внимательно проводившей его взглядом. В вагончике мало пассажиров, да и то, большинство ещё сонные, с прикрытыми веками; безжизненным взором люди созерцали город. Все, как один, бледные, в серых, но любопытных одеждах.

— Аннушка уже разлила масло.

— И Берлиозу отрезали голову. — Отозвалась девочка, взглядом провожая трамвай; у заднего окна стояла девушка, в серых глазах глубокая тоска, и в белых наушниках, наверняка, играет печальная музыка. Двое пересеклись взглядом, и ребёнок, не раздумывая, вскочил на скамейку и изо всех сил замахал вслед трамваю. Жёлтое платье оказалось самым ярким пятном среди домов и улиц, в тот затуманенный момент, когда накрапывал дождь. — Но мне больше по вкусу Петербург. Даже такой, как сейчас, тихий, дождливый. Я бы не отказалась здесь умереть.

— Сашенька, — откликнулся мужчина, с виной глядя на трёхлетнее дитя, — я же сказал, у нас есть вариант. Я организую твою поездку в Италию, ты окажешься рядом с тем самым местом, где сокрыт мрак. Да, ты впитаешь в себя тьму, закрыв проход, но зато ты будешь жить! Жить, и радоваться! Тебя никто не сможет больше поймать, ты будешь свободна.

— В некоторых мирах меня именуют ангел.

Наивно улыбнувшись, обнажив передние зубы, не сказала, напела, девочка. Капли неторопливо опускались на приподнятое личико, небеса были очень далеко, намного дальше, чем в южных городах. А здесь казалось, что нависла бесконечность, и нет времени, оно теряется в иных городах, мирах, а здесь сияет вечность.

— И что же?

— А то, старший братец, что ангел, чуть замаравшись, становится иным. А я не хочу, что бы вы все ни говорили, я не перешла…

— Я никогда…

— …и никогда не перейду на другую сторону.

Сашенька замолкла. Сложно было понять по тёплому, светлому лицу, течёт по щекам дождь или слёзы. Губы нашёптывали незамысловатый мотив.

— Я не могу жить с тьмой внутри, Майки, я не смогу. У меня не получится попрощаться со светом, да даже закрыть глаза, спрятаться от света… Я не могу пойти против Него. Майки, миленький, моя душа не выдержит.

— Прости.

— Конечно. Можешь даже не думать. — Девочка откинулась на плечо мужчины, — Я ведь всё понимаю, будь я немножечко другой, то всё бы было иначе. Откинула раздумья и слепо, не заботясь о последствиях, делала всё, чтобы уничтожить оступившуюся.

— Мы не можем иначе.

— Я знаю. Хм, как ты думаешь, а вдруг зеркало специально посылало меня в «горящие» точки? Может, оно знало, что если надо, я нарушу кодекс, и убью, буду нуждаться, обману, обворую.

— Я досконально изучил твоё дело, — скривился мужчина, вспоминая множество дней, что он провёл над бумагами, вчитываясь в каждое сказанной девочкой слово, отслеживая миллиарды маленьких шагов, — и знаю, в тёмных свершениях нет твоей вины.

— Ключевое слово, Майки.

— И раз ты признаёшь совершённые тёмные поступки, то может, всё же согласишься принять силу?

— Я всего лишь ребёнок, Майки. — Вдруг широко улыбнувшись, словно в миг вырвав слёзы, возразила Саша, сползая со скамьи, — Но я принимаю судьбу. Я не поеду в Италию. Пусть жизнь течёт своим чередом, если мне суждено вскоре умереть — умру. Давно к этому готова. Мне пора, кажется, нам пора прощаться.

— Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты жила. — Костяшки побелели, настолько сильно старший спутник ребёнка сжал зонтик, он читал её спину, запоминал линию тела, золотые косички, он знал, что ладони лишь кажутся мягкими, мужчина был больше, чем светлым, больше, чем другом. Сотни лет, неприязнь, недоверие, и вот, он стал старшим братом, отчаянно желающим спасти младшую сестрёнку. — Ведь я не готов, Сашенька.

— Майки, — не оборачиваясь, Саша медленно, но ровно чеканила слова, — хочу, чтобы Светлые наконец-то поняли: скоро будет пропета песнь. И не останется ни их, ни Тёмных. Береги себя, надеюсь, никто не узнает о нашей встрече.

Не уходила. Должна, но так трудно делать шаги, ведущие заведомо в расщелину смерти. Смотрела на яркие верхушки Михайловского сада, они блестели янтарём, он пленил, он звал, и так отчаянно хотелось позабыть обо всём и тотчас ворваться в звенящую листву вместе с шальными ветерками.

Безумная усталость, отголосок отчаяния прозвучали в фразе Майки, обращённой ей вслед:

— Боюсь, даже с тёмной силой у тебя мало шансов.

— Помни, Майки, я всегда умела договариваться со смертью.