И третья пара. Я и Кирюша. Он любил Виктора, с восторгом смотрел на красавицу-мать, но отношения у него были только со мной. Когда он приходил из школы и до того как ложился спать, я была нужна ему поминутно. И вопросы он иногда задавал странные и странные вещи рассказывая мне о себе, которых, по-моему, не говорил ни отцу, ни матери.

Так что все мое время было расписано. Яна быстро сообразила это. Увеличила оплату, поставила в моей квартире телефон с автоответчиком, чтобы сообщать всем, кто ко мне звонит, мой новый номер.

А ведь я ни о чем не просила, ни на что не сетовала.

А ведь когда-то я была хозяйкой себе и своей жизни. И вот – слуга. И нечего тут распускать нюни.

Хорошо еще, что меня пригласили не в поломойки.

Не потому, что я брезгую этим трудом, а потому, что всегда плохо мыла полы, посуду, стирала. Зато повариху она уволила (прежде найдя ей работу в приличном кафе), и мы с ней на пару изощрялись в приготовлении шикарных обедов. Мои супы и салаты, мясо и овощи, Янины торты и рыба.

Виктор говорил, что никогда так вкусно не ел, и удивлялся, что денег почему-то уходит меньше.

Я уже говорила, что из-за ночных бдений (надо же продолжать свое дело) мне было очень трудно вставать по утрам. А Яне – легко. Она была типичным жаворонком. И в школу Кирюшу возила сама.

Однажды я случайно проснулась рано, мои только что уехали в школу, а Виктор был в Москве.

Меня разбудили все телефонные звонки разом (телефоны были везде). Конечно, я могла снять трубку в своей комнате, но на кухне был определитель абонента и автоответчик. Вряд ли звонят мне, но вдруг?

В любом случае надо было перекрыть этот перезвон, и я, накинув халат, поползла на кухню.

Звонили мне. Табло высветило номер Андрюхи Гусарова, моего самого старого дружка и коллегу.

Теперь у него все было хорошо, тюрьма, в которой он по малолетке прокантовался ни за что, ни про что лет семь, была забойной темой. Его издавали, показывали по телевизору и прочее. Другое дело, что он почти не выходил из дома – шоферский радикулит, тромбофлебит и прочее. А если учесть, что он на полтора десятка лет старше меня, я молилась только, чтобы он вообще не умер в одночасье. Ведь стольких мужчин гораздо моложе его, уже пришлось похоронить.

– Ну как ты там, Александр Сергеич? – спросил он.

– А ты как, Александр Сергеич?

(Я была как бы Пушкин, а он как бы Грибоедов. Он стал носить модные очки, похожие на пенсне).

– Да ладно, говори, пока у меня никого нет дома, а то внуки не дадут.

– У меня тоже никого.

– Тебя не обижают?

– Боюсь, что меня вообще пригласили на роль капитана этого маленького кораблика.

– Хвастунья.

– Но я не об этом. Я получила письмо от Саши Сорокиной…

– Блок уплыл куда-то, что ли?

Аля (Сан Санна) была у нас Блоком.

– Не в том дело. А вот слушай…

И я стала рассказывать ему о том, что случилось с Алей, сбегала в свою комнату за ее письмом, прочитала характеристики участников, которых он почти всех знал.

– Темней таких дел не бывает… – мрачно сказал Андрюха. – Когда все свои... нет, не знаю. У меня, когда я был у хозяина, были ребята, которые раскалывали такие вещи. Находили воров, стукачей. Но я совершенно лишен нюха. Не назначать же преступницей эту Сакенову промокашку только потому, что она со стороны.

– Возраст не тот.

– Не возраст, а положение. Она не могла завидовать Сашке. А это с ней проделал завистник.

– Только не скажи этого ей.

– Почему.

– Она никогда не произносила фразы, что ей кто-то завидует;

– Но почему? Ей очень завидовали. До зубовного скрежета.

– Она настолько не понимает самого понятия зависть, что считает, если человек говорит, что ему завидуют, то он сам завистник. И ей самой лучше знать, стоит ли ей завидовать.

– А ведь это точно, – согласился Андрюха.

– Ты, кстати, тоже никогда не говорил, что тебе завидуют. А это было. Помнишь анонимные доносики в секретариат насчет твоей тюрьмы-сумы и прочего?

– Разве это из зависти? Это из подлости. Не так я был тогда знаменит, чтобы писать на меня доносы из зависти.

– А сейчас? Открывают глаза начальству, что ты сидел не за политику. Сейчас-то зачем?

– Смерти моей хотят, сволочи. Я своей психованностью нажил много врагов. Кстати, ты тоже никогда не заикалась, что тебе завидуют, хоть взлетела в литературу в девятнадцать лет.

– Ладно. С нами все ясно. А вот что мне думать по поводу книги, которую Саша нашла на яхте?

– Думай. И я буду думать. Звони.

– Пока.

Я повесила трубку и увидела в дверях кухни Яну. Она медленно краснела под моим взглядом.

– Простите, простите… Но я вошла и услышала ваш разговор. Ругайте меня, но я не жалею, что подслушала вас. Потому что… Потому что я теперь знаю, что именно вас угнетает. Я видела, что вы о чем-то все время думаете, но не могла спросить прямо…

Я подошла к ней, обняла ее и сказала:

– Спрашивай. Может, вдвоем мы что-нибудь поймем.

На большом столе, кроме письма, прочитанного Яной, лежали фотографии. Сфотографировано было все: «Час» – прежде всего, а затем портреты почти всех участников событий. Разумеется, кроме Асеньки.

– Это сама Сорокина? – с детским благоговением спрашивала Яна, разглядывая портрет Али.

– Ну а что тут такого?

– Я обожаю ее. В отрочестве я хотела все про нее знать, подражала ее прическе, манере говорить… Ну а потом…

– Что – потом?

– Потом отрочество кончилось, – обрезала Яна.

Помолчали.

– Но почему у нее такое траченое лицо?

– Что ты имеешь в виду?

– Она несчастлива. Вот этот козел – ее муж?

– Он вообще-то не козел. Он подобрал ее на Мытнинской, в «Запорожце». Она не знала, как выехать на Суворовский. Сидела и рыдала, представляешь?

– Но это же рядом!

– В том-то и дело. У нее умер А. М. Он был всем: мужем, отцом, заступником, учителем и ценителем. Он заставил ее уйти из театра, где ей не давали ролей, потому что она, видите ли, бросила в психушке мужа, отца Варьки. Они не хотели ничего знать о том, что в безумии он пытается ее убить хоть табуреткой или задушить чулком. Да и вышла она за этого чертова Шевченко по принуждению.

– Как... по принуждению?

– Ну он стал ее домогаться. Преследовал. Топиться бегал через двор и прочее.

– Она дала ему повод?

– С какой стати, если она до потери пульса любила Никиту? Они и в театральном училище учились вместе.

– Она такая роковая женщина?

– Она хорошая актриса, а потому ей не надо было играть в жизни, особенно в «роковую женщину». Для этого в ней слишком много чувства юмора и мало самодовольства. Потому-то А. М, и нашел, что она может читать не только чужое, но и свое. Она была ужасно модной, ее приглашали в такие места, что и сказать страшно. Всякие правительственные сабантуи и прочее… Даже гэбисты жаловались ей на свою ужасную жизнь.

– Но это было потом. А вы начали с того, как ее насильно женили?

– Ты знаешь, что такое Театральный институт?

– Нет.

– Ну, предположим, кто-то слишком выделяется талантом. Это многих раздражает. И еще Мастер у них был... неадекватный.

– «Голубой», что ли?

– Так говорили, но мы свечу не держали. Но он делал одну вещь… Заставлял всех вести как бы творческие дневники. А потом читал это. В ты можешь себе представить, что могут написать юнцы с амбициями? Какое там творчество! Сплошной псевдеж, а главное – сплетни. И вот когда Шевченко влюбился в Алю, кто-то неизвестный бросил клич: или она выходит за сироту-страдальца замуж, или они отказываются с ней работать. Она недостойна учиться на их курсе. Провели голосование, и только трое были против этого бреда.

– И она из-за института пошла на такой брак?

– Ты не знаешь Алю. Она внушила себе, что виновата перед Шевченко, что бросит она институт или нет, но его так называемая любовь не пройдет и он сделает с собой что-нибудь. И она убедила себя, что должна выйти за него замуж. И даже постараться полюбить.