Я смотрю, наконец, на Яну. Она смущена, будто сказала лишнее.
– Натаскали? Кто?
– Да в этом ликбезе, где я училась. На каждом зачете и экзамене мы должны были выдать на-гора по двадцать афоризмов.
– Знаете, это чересчур легкая система обучения. Я бы сказала, легковесная. Вы гораздо умнее без афоризмов, поверьте мне.
– Я вам верю, – тихо говорит Яна.
– Наверное, в вашем учебном заведении заправлял какой-нибудь несостоявшийся адвокат?
– Откуда вы взяли? – почему-то испуганно говорит она.
И действительно, откуда я это взяла? Надо обязательно вспомнить. Сейчас мне гораздо любопытнее Яна и ее испуг, но она не намерена продолжать разговор на эту тему. Я, разумеется, тоже. Но почему она так испугалась?
За всеми вначале неприятностями (я испугалась, что Виктор Аполлонович, узнав меня, выгонит с порога), а потом приятностями вечера я как-то расслабилась, впала в эйфорию, размечталась.
Но потом вспомнила, что теперь мне надо следить за собой, полезла в сумку за косметичкой и увидела полученный мной давным-давно пакет. Интересно, сколько он пролежал в ящике?
Опять противная дрожь тревоги. Разумеется, я забыла про крем и вспорола письмо, чтоб поскорей узнать что-то… Что? Что хорошего я могла узнать в своей теперешней жизни?
Текст был не напечатанный. Значит, письмо частное. От какой-нибудь безумной поклонницы, вспомнившей обо мне? А такие бывали. Месяц назад ко мне явился мужик с мешком картошки на плече. Я сдуру открыла, он назвал мне имя-отчество, фамилию.
Потом сгрузил мешок. Из сумки достал кусок шикарного мяса, сало и бутылку самогона. Выглядел мужик, судя по лицу, чуть грубоватому, и по одежде, слесарем высокого разряда, может, слесарем-лекальщиком.
– Ч-что эт-то? – испугалась я.
– Да в деревню на Украину к теще ездили.
Она, нам сала и мяса дала, целый холодильник. Во льду оттуда тащили. А картошка наша…
– А я тут при чем?
– Так я и говорю, моя послала. Видит, что книжек твоих нет, вот и решила, что ты голодаешь.
– Я ее з-знаю?
– Она тебя знает. Она учительница литературы. Если б она осталась без работы – куда бы пошла? В продавцы вы не годитесь, а что другое, если тебе не двадцать, вам и не предложат.
Я отварила картошки, поджарила мяса. Мы уговорили шикарный обед под бутылку самогонки с Украины (это вам не водка из ацетона).
Смешно, но фамилия мужика была Хлебников.
К сожалению, таких поклонников не так уж много. Остальные, потеряв всякий ориентир в жизни, пишут мне о своих невзгодах, путая меня с бюро трудоустройства. Или с какой гуманитарной организацией. Я рыдаю над этими воплями, но помочь ничем не могу и не отвечаю на такие письма. Мне стыдно писать им, что живу ничуть не лучше, а может, и хуже. Ведь не поверят.
Почерк письма был удивительно похож на мой.
Ясный, четкий, круглый по-школьному. Дебильный, как я думала раньше, пока графолог, не зная, что это мой почерк, объяснил все по-другому, весьма лестно для меня.
Кто же это? Я заглянула в конец письма. Аля Сорокина!!! И я, лучшая подруга, не знаю ее почерка! Но ведь рукописи у нее на машинке, а писем мы друг другу не писали. Теперь ведь легче позвонить из другого города, чем написать. Да и не монолог получается, а диалог. А ведь письма идут так долго.
Алино письмо напугало меня до дрожи. Нет, ей, конечно, ничего уже сто лет как не грозит. На яхте точно нет человека, который знает историю этой книги. Она попала на борт случайно.
Я знаю всех, о ком она пишет, кроме Сакена и его преданной девушки. Ну уж это не они, конечно.
Я не люблю Ирину, но чтобы она сто лет назад участвовала в таком? Да никогда. Просто Ирина сейчас много пьет, потом пытается вылезти из этого, немного замарав окружающих и показав им, что она, может быть, не только не хуже их, а и получше, поумней.
Помню, когда мне было за тридцать, в театре, где Ирина работала литсотрудником, ставили мою пьесу. Мы быстро сошлись с ней, тем более что она была подругой Али Сорокиной, с которой я тогда еще не дружила, но очень хотела дружить.
И вот Ирина впарила мне, что один довольно молодой красавец-актер влюблен в меня. Не прошло и пяти минут, как я почувствовала взаимное влечение. А потом написала ему письмо и получила в ответ такое…
Или, например, Ирина звонила кому-то ночью, спутала телефон и попала на близкую одинокую (при муже и детях) приятельницу. Естественно, узнав голос, она повесила трубку. А эта приятельница наутро рассказала Ирине, что звонил Он и дышал в трубку. Ирина стала делать это при каждом удобном случае, а по пьянке рассказала о том, как водит за нос несчастную женщину почти всему свету.
Но Аля Сорокина – это святое. Они знакомы очень давно, и Ирина не могла даже завидовать Але. В культовом, как теперь говорят, кинофильме снялась Ирина и замуж на Никиту вышла Ирина.
Нет, принести зла Але Ирина не могла. Об остальных просто смешно говорить.
Я не писала (это никому не нужно), не думала о том, что написать, а потому голова моя была набита пилением опилок, перетряхиванием прошлого и безрадостного настоящего. Я теряла веру в себя, а тут мне было предложено сразу две задачи: Аля и незнакомый мне мальчик Кирюша, с которым не может справиться очень умная, деловая, совсем не зажравшаяся молодая женщина. Нельзя, занимаясь ребенком, думать об Але. И наоборот. Это совсем не то, что стирать, мыть полы и одновременно продумывать самые сложные ходы повести или романа.
Что там с Алей?
Что за человек Кирюша?
Я все-таки обязана думать и о том, и о другом.
Странные отношения сложились у меня в доме Виктора почти с самого начала.
Как все должно было выглядеть по правилам?
Их трое – семья. И я – одна. Однако получилось не так.
Я уж сто раз говорила, что Виктор, когда был дома и не занят, ходил за мной хвостом и говорил о литературе на уровне менее чем среднего начинающего в каком-нибудь затхлом литобъединении. (Яна, как уже я говорила, прекрасно понимала страсть мужа с литературе и потому не злилась на меня. О ревности я не говорю – это было бы с моей стороны манией величия).
Но и Яна… Мне кажется, она стала пренебрегать какими-то фитнес-клубами, светскими тусовками и прочим, лишь бы, пока Кирюша в школе, поговорить со мной. Ее патологически интересовала моя жизнь и мои мнения, мои подруги и их взрослые дочери. Ну кто из наших детей стал бы с раскрытым ртом выслушивать мои любовные истории?
Раньше их выслушивала от меня только одна старуха Браунинг, чтоб дать совет и вспомнить молодость. Мои подруги умели только рассказывать, слушать не хотели, не считая меня любовной единицей.
Разве что Аля… Но она была целомудренна и никогда не говорила много, только важное и ни в коем случае не интимное. Сама я тоже по природе своей не такая оторва, как считали многие, и в разговорах с Алей щадила ее и свою стыдливость.
Это не ханжество. Я считаю, что в интимной жизни, в постели, например, мужчина и женщина могут делать все, что угодно, но говорить об этом – безнравственно. Каждая пара своим умом. доходит до того, что им нужно для постельных радостей, но брать чужие рецепты и использовать знание чужих результатов – путь к импотенции.
Человек устроен так, что ему все мало и мало.
А если он начинает с чужого «достаточно», то ему это уже не достаточно. И вот он уже поигрывает в постели ножичком, кандалами, плеткой и прочим.
Да еще рассказывает об этом с экрана телевизора, например. А следующему нужно уже зарезать понравившуюся ему даму, чтоб получить то, чего он не может добиться иначе.
Не хватает нам озоновых дыр, кладбищ ядерных отходов, а тут еще и плоть человека дряхлеет от вседозволенности. Мы вымрем, как Содом и Гоморра, вот и все.
Яна никогда не расспрашивала меня о сексе, но о любви... хоть часами. И я почему-то чувствовала, что она чуть ли не завидует мне, прошедшей любовный путь и безропотно ставшей бабушкой.
