Носил белый кашкетик.

   Голову брил налысо, и поэтому, когда задумывался, сдвигал козырек чуть ли не нос и смешно шкрябал бритый затылок.

   На станцию ездил на тарахтящем на все село мопеде.

   Разорванный тогда рукав рубашки зашила тетя Майя. Дедушка еще долго бубнел, что вот узнает мама, как мы сбежали, и задаст нам. Но сам ей он ничего не рассказал. Думаю, он боялся, что мама заберет нас на этажи и больше не отпустит к нему. Теперь, поскитавшись по чужим углам, я стала понимать, что такое дом.

   Дедушка всегда нас ждал. Не наша помощь в борьбе с колорадами и в поливе огорода ему была нужна. Он хотел, чтобы мы жили в его доме, чтобы он, этот дом, стал на какой-то момент большим озером или зеркалом, в котором отразились все-все, люди, которые на самом деле очень далеко друг от друга, но вот такой игрой случая вдруг оказались рядом. И нет теперь дедушки, но в памяти все так же, как в зеркале.

   Дедушка умер десять лет назад, у нас на руках, легко и тихо, правда, на короткое время перед уходом впав в беспамятство: ему казалось, что он на войне, и он все рвался в атаку. Мама ухаживала за ним до самого последнего момента, взяла отпуск и дежурила у его постели.

   На похороны приехала даже теть Майя, которая до жути боялась покойников. Черный платок ей не шел, уродовал: короткие волосы-лучики не светили, лицо казалось серым. Стояла и чуть в обморок не падала (я даже подумала: удивительно, такая бойкая тетка -- и боится!). Она какая-то дальняя-дальняя родственница дедушке была, седьмая вода на киселе.

   А мама тогда так много плакала, что у нее началась икота. Стояла возле гроба, прижимая к губам платочек, чтоб неслышно было. Только вздрагивала всем телом через равные промежутки времени, как будто у нее внутри тикали часы.

   За окном какая-то большая белая птица, расправив крылья, парила в небе.

   Все мы плаваем в одном пруду, и порой бьем хвостами, забрызгивая солнце.

   Хау ду ю ду?