-- Ну, мы и раньше-то ее не слишком понимали...
Катькин хохот ослепил меня.
Появление Изабелки сплотило нас с Катькой, мы даже перестали ссориться. Катька старше меня на два года, и именно тогда эта разница между нами стала остро ощущаться.
Катька не любила кукол или книжки, в отличие от меня. Куклы, по ее мнению, годились только для того, чтобы раздетых их ставить во всякие неприличные позы и ржать над этим. А читала только детективы (дедушка когда-то в городе получил несколько книг в ярких обложках за макулатуру), да еще откуда-то раздобытый учебник по биологии за 9 класс: там было подробно рассказано про устройство половой системы человека, а Катьку в ту пору очень увлекали такие вещи.
Мы немного помогали дедушке по хозяйству. Он не любил опрыскивать огород всякой химией и поэтому избавляться от вредителей предпочитал вручную. Колорадских жуков, будь они трижды прокляты, мы с Катькой собирали в ведра с солью, где жуки подыхали (для гарантии месиво из соли и жуков потом выливалось на шоссе, чтоб машины передавили их в кашу). Кроме того, каждый кустик картошки осматривался на предмет личинок жуков. С обратной стороны листков жуки откладывали желтые мелкие яйца, которые мы с Катькой, отыскивая, давили, сложив листок пополам. Из яиц выводились (аж вспоминать противно!) они -- самые блевотные создания на земле -- красные с черными крапинками личинки жука! У меня они вызывали такое отвращение, что по телу пробегал озноб, даже если солнце светило прямо в макушку. Я не могла к ним прикасаться -- что угодно, только не это! Катька обожала устраивать показательные давиловки личинок у меня перед глазами -- прямо голыми руками, размазывая их желтые внутренности между пальцами. Меня мутило...
Как-то раз, когда соседка принесла нам ведро красной смородины и приехавшая на выходные мама налепила из нее вареников, Катька, дождавшись, пока я надкушу вареник, бросила:
-- Олюх, представь: они с личинками...
Я отплевывалась, как бешеная, а Катька заходилась от смеха.
-- Ненавижу тебя, ненавижу! Ты сама противная красная личинка! -- орала я.
В каком-то отношении так оно и было: красные личинки были своего рода подростками-жуками -- промежуточным звеном между детьми-яйцами и взрослыми в полосатых пиджаках.
Было у меня и отрада. Дедушка держал с десяток кур, петуха и гуску. Точнее, он купил несколько гусят, но не прижились они у него, заболели и умерли, осталась только одна, и та малахольная. Эх, что это была за гуска! Огромная белая-белая птица с изящно изгибавшейся, словно ручка маминой любимой фарфоровой чашечки, шеей.
-- Божечки! Это же лебедь! -- воскликнула я, впервые ее увидев. -- Это настоящая лебедь!
-- Это гуска, -- заверил меня дедушка. -- Недодохшая. Сидить, думаеть, ничего не хочеть.
Подозреваю, что дедушка собирался зарезать гуску, но, увидев мои восторги, решил повременить. Я решила назвать ее Мэри-Джейн, соединив целых два заграничных имени, звучавших для меня музыкой. Потом я придумала, что Мэри-Джейн не просто лебедь, а заколдованный лебедь. Принцесса из сказки. Рано или поздно случится чудо, она расколдуется и предстанет перед нами во всей белой, сияющей красоте. Как невеста.
Катьке я об этом никогда не рассказывала. Она и так ржала надо мной, когда слышала, как я разговариваю с капустной рассадой, когда поливаю ее:
-- Ты давай, поднажми, чего такой хилый, не сдавайся!
-- А ты что, думаешь такой весь из себя, раз листов понараспускал? Вон смотри, сосед твой уже кочанчик делает, а ты что? Павлин!
-- А ты молодец, только смотри это что? А-а, Катя, Катя, тут вусеница, Кать, сними ее!
Я вообще была странной: выдумала свою религию. В ней был главный добрый бог -- солнце и главный злой бог Гадорад (искаженное Колорад, ну и намек на то, что он был рад всяким гадам). Гадорад был огромным колорадским жуком, жившим под землей, в пещере, сложенной из красных личинок. Он сидел там и просто желал зла всем хорошим людям, в особенности тем, кто жуков травил. Я думала о том, что однажды смелый герой вроде дедушки докопается до пещеры Гадорада, плеснет туда бензином и сожжет к чертям.
Многие в нашем селе собирали жуков не в банки с солью, как мы, а в ведра, в которые наливали чуток бензина. Потом жуков сжигали. Они горели, потрескивая.
-- Как работается, Олюх?
-- По-всякому. Иногда -- в радость. А порой посмотрю на эти бесконечные планы и отчеты и думаю: "Собрать бы это все, да сжечь! Славный бы костер вышел!"
-- А я б вообще свою контору сожгла! -- Катькин гнев обдает мое лицо жаром. -- Они мое время жечь могут, так почему я их не могу? Каждую неделю совещание -- кому, зачем?
Тетя Майя много делала по дому -- мы каждый день на завтрак, обед и ужин ели ее стряпню, я уж молчу про то, что в доме поддерживался относительный порядок, хотя мы с Катькой его отродясь не наводили. И все равно тетка осталась в моей памяти красящей ногти, сидя на веранде. Так и вижу ее пухлые пальчики с остренькими ярко-красными (о боже, это он -- цвет личинок!) ноготочками.
Тетка была в разборках с мужем, который удрал от нее и Изабелки -- сперва на заработки в Москву, а потом сошелся там с какой-то местной бабой и не захотел возвращаться домой. Тетя Майя вела с ним телефонные переговоры на тему того, что неплохо бы и вернуться. Помню, как дедушка, всегда отличавшийся миролюбием, а потому плохо умевший мириться, сказал теть Майе:
-- Кто его знаеть, как он там живеть... Ты б того... поговорила с ним... он-то мужик вроде того... хороший... ты б ему... знаешь... того-сего... ласковых слов каких сказала... что любишь его, скучаешь... что мир в семье -- это... ну... того... для ребенка, для всех хорошо...
Для дедушки это была очень длинная речь, так что под конец он засмущался, надвинул на глаза свой кашкетик (так он называл тряпичную белую кепку, которую носил летом для защиты от солнца) и пошел свиней порать. Свиньи-то наши, если их не покормить вовремя, так бесновались и верещали в сарае, что грозились разнести его в щепы. (Поэтому, кстати, мне никогда не было жалко их есть. Огромные, жирнющие и свирепые, годами жрут то, что таскает им несчастный тощенький дедушка! Даже мы с Катькой жрали меньше и были не такими наглыми.)
