Который год кочую в столице по съемным углам; вчера снова переехала.

   Из мебели в комнате только диван, на котором я и валяюсь. Обои ободраны, на полу мусор и мои сумки. В голом окне, полном неба, сияет солнце, я жмурюсь, и потому, когда звонит телефон, очень долго ищу его, слепо шаря по спинке дивана.

   -- Здорово! -- звонкий голос режет ухо, как свет -- глаза. -- Ты там как, определилась: на свадьбу едешь?

   -- Не знаю. Нет, наверное. Не еду...

   В тот год Катька вышла из тюрьмы и вернулась в родное село. Не одна, а с подружкой Олькой, такой же, как и она, высокой тощей бабой со щербатой улыбкой и землистым цветом лица. Вдвоем слонялись по деревне, нигде не работали, жили бог весь за счет чего, но вид имели весьма счастливый. Откуда-то они узнали, что нас с сестрой зовут так же, как и их, и теперь, завидев нас издалека, Катька всегда приветственно орала:

   -- Пр-ривет, тезки!

   -- Хэллоу! -- вторила Олька (не знаю, почему на английском).

   В ответ мы приветственно улыбались и махали им. Как-то раз, когда мы шли со станции с мамой, я, переполненная тем особым счастьем, которое бывает только в первые дни каникул, прокричала в ответ:

   -- Приве-ет!

   Мама тут же больно дернула меня за ухо. Общение с Катькой и Олькой явно не входило, с ее точки зрения, в список того, что должны делать воспитанные барышни на летних каникулах. Её Леличка и Катенька с куда большей пользой просидели бы все лето в городской квартире, читая, пока мама на работе, книги из внеклассного чтения.

   Мама ненавидела село, уехала из него в шестнадцать лет (как раз тогда умерла наша бабушка, ее мать: ее насмерть забодал колхозный бык), поступила в училище. Мечтала выйти замуж за городского парня, да не вышло, только двух дочек родила непонятно от кого. Отцов своих мы с Катькой не знали, внешне были не похожи, а одинаковые отчества -- Владленовна -- получили в честь дедушки.

   Ему как ветерану войны полагалась какая-то льгота при получении жилья -- так у мамы и появилась квартира в городе. Наверно, поэтому мама и чувствовала себя обязанной навещать дедушку. (А может, она и любила его, по нашей маме трудно определить, что она чувствует.)

   Так или иначе -- каждую пятницу после работы мама приезжала в село на последнем автобусе.

   А нас оставляла на все лето. Дедушка так хотел.

   -- Как там мама?

   -- Да все так же. Ходит по концертам да по выставкам. Шляпку нацепит, перчаточки натянет -- и пошла. Герцогиня Кэмбриджская! Так и не скажешь, что из села родом.

   Мне представляется мамино лицо: нос запятой, поджатые губы, глаза-искорки. Вся -- спесь.

   -- И как она нас на лето к дедушке отпускала вообще?

   -- С сердечным скрипом.

   Я прямо слышу этот звук несмазанных петель. Да, мама всегда наступала на горло собственной песне так, чтоб последний аккорд этой песни слышали все.

   Теть Майя приехала откуда-то из-под Житомира. Притащила собой дочку-малявку с виноградным именем Изабелла. Хотя скорее она была изюмом, чем виноградом -- маленькая, черненькая и бесючая (изюм в булках я просто ненавидела). Сиди с ней, смотри, чтобы она не сунула в рот что-то не то, не налетела, носясь по двору, на угол сложенной в стопку листовой жести, не провалилась в дырку сортира. (Мы с Катькой где-то в глубине души мечтали о чем-то подобном, чтобы от нее отделаться.) Изабелка обожала рыдать по поводу и без, говорила на своем непонятном языке и молотила нас своими маленькими, пухлыми, но сильными ручками, если мы ее не понимали.

   -- Ади! А-ади!

   -- Чего она хочет? -- спрашивала я Катьку.

   -- Может, говорит "уйди"?

   -- Ну я пошла!...

   -- А-а-ди! -- взвизгивала Изька и, стоило мне сделать несколько шагов в сторону, намертво вцеплялась в мою юбку. -- А-ади тоту! А-ади тоту! Пым тоту!

   -- Что ей нужно? -- в отчаянии кричала я Катьке. -- Почему она воет?!

   -- Может, игрушку какую ей дать?

   Мы отдали Изьке всех наших кукол (мне было их жалко, но я скрывала свою боль: стыдно жадничать), а маленький терминатор быстро превратил их в гору запчастей.

   -- Пым! -- со всей дури Изька лупила меня по коленке головой куклы. -- Пым! Ади! Апотик!

   -- О, по-моему, апотик -- это компотик! -- Катька была проницательнее меня. -- Принеси этой сатанюге попить!

   Я плелась на кухню, искала кружку, опускала ее в бак с компотом, затем изучала содержимое (вдруг там оса) и давала Изьке. Она хватала кружку обеими ручками, погружалась в нее как будто половиной своего существа и жадно пила.

   -- Пей, пей... Изоралась... -- ворчала Катька. -- Не могла по-русски попросить?

   Даже теть Майя не всегда понимала, на каком языке разговаривает ее дочь. В таком возрасте ребенок -- единственный гражданин страны со своим государственным языком, а другие для него -- все иностранцы.

   Катька начинает обсуждать родню:

   -- Изьку во вконтакте видела? На дикарку похожа, смуглая такая. Налысо побрилась, прям как дедушка... Вся в татухах! И серьга в носу!

   -- Мама наша увидит -- наверное, в обморок упадет.

   -- В группе поет! Английское название... что-то типа Dead sun... Я пару песен послушала: орет как резаная, ни слова не разобрать...