Пришел папа и спросил:
- Что случилось?
Мама сказала:
- Машеньку разбудили.
Папа сказал:
- Это дебилы сверху. Пойду разберусь! Совсем оборзели!
Мама сказала:
- Олег, не надо, мало ли что...
Папа был злой и лохматый. Я засмеялась, такой он был смешной. Он сказал:
- Господи, то плачет, то смеется... Дурдом! Мне на работу завтра.
А мне хотелось смеяться и бегать. Меня никто не забрал. У меня есть папа и мама. Я не понимаю, почему так всегда: когда темно - страшно, но когда становится светло, не можешь понять, почему раньше было страшно. Но как только опять темно - снова страшно.
Я спросила маму:
- Ты не боишься их?
Она ответила:
- Я за тебя боюсь. Ты такая впечатлительная. Ночью все звуки слышны. Соседи шумят. Трубы гудят. А ты всего боишься.
Я сказала:
- Ложись со мной, мама. Я не боюсь с тобой.
- Я пишу, детка. Пойми, малышка, мне нужны эти пару часов, чтобы закончить книгу. Я рядом, спи.
- Когда я буду спать, они меня не увидят? Не заберут?
- Никто тебя не увидит.
Я лежу, закрыв глаза, и хочу скорее заснуть. Я боюсь их и боюсь увидеть во сне опять тот красный лес.
Мне так страшно от всего этого вместе, что я сжимаюсь в комочек и вся дрожу. А потом как-то незаметно все-таки засыпаю.
Утром я говорю маме:
- Буди меня рано-рано!
- Зачем, малышка?
- Чтобы день был длиннее!
Я люблю длинные дни, когда спать долго не наступает.
Олег
У Таньки не душа, а какой-то унитаз в богатой хате - все в нее гадят, а все равно блестит как зуб в рекламе зубной пасты. Работа у нее дурацкая, шеф припадочный, родаки прибухивают и дерутся, все детство в коммуналке провела, а такая... по ночам что-то кропает, сочиняет. В лучшее верит. Может, я немного ей завидую. Я тоже вырос в коммуналке, но не здесь, не в Питере.
Сеструха моя тоже так когда-то могла, как Танька. Сидела часами дома, в углу. Вроде как игралась. Ее мамка не любила отпускать на улицу. Она же если выйдет из дома, то просто идет куда глаза глядят и пофигу ей, что мамка запретила вообще-то дальше двора уходить. И все время одна. Конечно, меня посылали ее искать, а меня это бесило. А кого не выбесит? Колесишь по округе на велике, спрашиваешь, не видели ли... Велик классный был. Господи боже, наверно, все на свете променял бы на то, чтобы сейчас, как тогда, на велик и поехать... у нас за домом лесопосадка была, весной там расцветали подснежники и находили трупаки тех, кто зимой пропал. Сеструха там часто бродила. На велике там не проедешь, я его в кустах бросал, шел ее искать... и страшно было только, что велик сопрут. Велик - сокровище.
Я учился кататься у нас в коммуналке, в коридоре. Коридор был узкий, и поэтому я заваливался то на одну, то на другую сторону, но отталкивался от стен, от дверей и ехал... от одной стены - от другой, от одной - от другой... велик подарили в феврале, а как раз к марту, когда сошел снег, я и научился... но перед глазами почему-то при воспоминании об этом 'Орленке' так и разматывается наш длинный коридор и как я еду, тык-тык, одна стена-другая, и страшно, что вдруг обопрусь о дверь, а она откроется внутрь и я ввалюсь в чужую комнату вместе с велосипедом.
Сеструха кататься не умела, да она, кажется, и не хотела никогда чего-то уметь. Она любила бродить и хоронить. Так вот, да, нашла как-то птичку, кошкой убиенную, и похоронила, соорудила холмик, украсила его цветами и разноцветными стеклышками, каждый день навещала, меняя цветы... потом эта могилка потерялась, забылась... и она решила еще кого-то похоронить и, не найдя ничего лучше, зарыла тюбик из-под зубной пасты. Так же соорудила могилку, холмик, украсила цветочками... а потом забыла...
Потом, через много лет, я спросил у нее:
- Помнишь, как ты похоронила тюбик от зубной пасты?
А она посмотрела на меня и сказала:
- Нет. Но я могла, - и засмеялась.
Она тогда была уже взрослая, стройная, высокая, смуглокожая; волосы, если распустить, всю спину закрывали. Я смотрел на нее и думал, что она красивая, но в голове у нее как будто одни распахнутые двери, сотни распахнутых дверей вдоль бесконечного коридора...
Тогда мы еще жили там, в поселке, его уже нет сейчас - расселили. В 90-е комбинат, который обеспечивал жителей работой, сдох, люди стали уезжать и потом... потом просто никого не осталось.
А тогда мы жили в коммуналке. Дом был такого барачного типа, двухэтажный. Мы занимали две комнаты на втором этаже. Мать, отчим и я с сестрой. Родного отца я никогда не знал, мама растила меня одна, так же как отчим - сестру. Мать сошлась с отчимом как-то странно, возможно, ему обещали повышение в должности, ну или когда-то он был перспективным, а потом... Не помню, чтоб мать любила его. Орала про лучшие годы и все такое. Она была звездой нашей коммуналки, в отличие от других теток-баб, красила и завивала волосы, подводила глаза, душилась.
Когда родители ругались, мы с сестрой сидели на общей кухне, иногда - слушали, что рассказывают друг другу наши тетки. (Обычно обсуждали, когда в магазин завезут продукты, куда пропал чей-то сильно пьющий муж - сгинул где или притащится все же, когда протрезвеет.) Позже народ разбредался, а мы оставались сидеть на кухне, и тогда старуха, не выходившая из комнаты раньше позднего вечера, прошаркивала мимо и гасила свет, прохрипев:
