Мое отношение к оранжевому жилету претерпело многоуровневое изменение, и в итоге я почти полюбила свою выцветшую под ослепительными лучами весеннего Солнца униформу. Жилет странным образом олицетворял для меня принадлежность к определенной касте, и мне нравилось чувствовать себя частью социума. На первых порах я очень остро осознавала свое подвешенное состояние «свой среди чужих, чужой среди своих», и бесформенная телогрейка служила чем-то вроде опознавательного знака, официально подтверждающего мою экономическую активность. Думаю, лишь периодически встречавшиеся мне перовские наркоманы безошибочно «выкупали» мою истинную сущность, как впрочем, и я сама, без усилий читала в их глазах всю историю продолжающегося падения в бездну.
Настоящих друзей у меня так и не появилось. Контингент «общественников» состоял в основном из местных жителей и жительниц предпенсионного возраста, подпавших под сокращение на резко снизивших объемы выпуска заводах, общего с которыми у меня находилось не больше, чем у комара с медузами. Мои «коллеги» без энтузиазма гребли лопатами снег и забористо матерились сквозь зубы на несносную бригадиршу, нагрянувшую с проверкой аккурат в разгар перекура, а многочисленные соседки-подружки тетки Василисы, сами являясь счастливыми обладательницами запойных алкашей в качестве супругов, посматривали на меня с откровенным неприятием и по негласной договоренности ограничивали мое общение со своими отпрысками. Что касается Нюрки, то даже не знаю, чего она стеснялась больше – своей, с позволения сказать, «квартиры» или похожей на жертву фашистских зверств «сестренки». Так или иначе, одноклассниц домой она старалась без крайней на то необходимости не приводить.
Ежедневные подъемы в половину пятого утра и пешее передвижение на другой конец города, однозначно, не способствовали быстрому набору веса, и я оставалась все такой же дистрофично худой, отлично понимая, что женственным очертаниям, покинувшим мою фигуру еще на этапе «героинового шика», не суждено вернуться никогда. Издали и со спины я производила впечатление нескладного подростка, но достаточно мне было обернуться, как у моего визави моментально менялось выражение лица. Я выработала у себя привычку улыбаться кончиками губ (парадоксально, но я была даже рада, что у меня в жизни так мало поводов для широкой улыбки) и не рассталась с ней и после нескольких жутко болезненных походов к стоматологу. Металлические коронки на месте разрушившихся за годы употребления героина передних зубов явно не добавляли моему облику аристократизма, и я старалась их публично не демонстрировать.
С волосами у меня тоже творилось непонятно что, и конце концов я обстригла длинные неряшливые патлы и остановилась на наипростейшем варианте прически, требующей минимального ухода. Душ у нас в общаге находился на этаже, и для того, чтобы обеспечить себе относительно спокойную помывку приходилось либо отстаивать змееподобную очередь, либо внаглую пробиваться с боем, так что позволить себе такую немыслимую роскошь, как утреннее мытье головы, я была физически не состоянии.
В принципе, я давно забила на свою внешность и обоснованно считала, что мало кого волнует, в каком виде коммунальные работники занимаются, например, побелкой тротуарных бордюров, но чем явственней в горячем воздухе чувствовалось обжигающее дыхание неумолимо приближающегося лета, тем сильнее мучил меня один животрепещущий вопрос. Дело в том, что если в прохладный сезон, ношение одежды с длинными рукавами казалось вполне естественным, то дефилировать под палящим солнцем в аналогичной экипировке будет, мягко говоря, странновато. Вены на руках так и не восстановились – «дороги» выглядели настолько отвратительно и страшно, что я готова была все лето париться в олимпийке, только бы никто вокруг не заметил этого безобразия. Навряд ли у меня также имелся шанс когда-нибудь примерить короткую юбку – мои ноги щедро испещряли шрамы от удаленных хирургическим путем дезоморфиновых язв, относительно которых Потапыч неоднократно высказывал точку зрения о чрезвычайно благополучном исходе при столь запущенной стадии. По сравнению со Стасом, несомненно, все так и было. Не иначе, как ангел-хранитель подсуетился. Говорили, что всю эту «красоту» начисто сводят лазером, и какое-то время дорогостоящая операция снилась мне даже чаще, чем «героиновые сны», однако, накопить на сие медицинское чудо для меня представлялось таким же нереальным, как и поужинать в компании президента, и в итоге я с горечью смирилась с незавидной перспективой навсегда остаться заложницей длинных рукавов.
А лето тем временем не заставило себя ждать, и, проведя всего лишь пару дней под палящим солнцем, я незаметно для себя загорела, и мои черные глаза перестали неприятно выделяться на фоне нездоровой бледности кожи. В другой ситуации, характеризуя изменения в моей внешности, можно было бы ограничиться кратким «похорошела», но когда я случайно сличила отражение в зеркале с фотографией на пропуске в Горкомхоз, сделанной всего три месяца назад, я вдруг увидела разительный контраст. Фотограф запечатлел законченную наркоманку, а зеркало показало выздоравливающую после тяжелой болезни пациентку. Причина этого весьма существенного отличия заключалась в первую очередь во взгляде: потухший и отсутствующий «до», он стал живым и блестящим «после». Может быть, если бы я смогла заставить себя бросить курить или хотя бы перейти на более щадящие сигареты с фильтром, исчезли бы залегающие под глазами тени, но отказаться от табачной зависимости было выше моих сил.
В начале весны пешие походы на работу омрачались главным образом ощутимым утренним холодом, но сейчас, в конце мая, я совершала променад с откровенным удовольствием. В ранний час на улице было свежо и безлюдно, мимо изредка проезжали одинокие машины, и на меня никто не обращал внимания. Путь до закрепленного за нашей бригадой участка занимал больше часа, и иногда я успевала существенно устать еще до того, как приступала к работе, но я усматривала в это лишь положительные аспекты. Когда в больнице меня скрутила ломка, я в отчаянии порезала себе запястья, и настоящая физическая боль принесла мне облегчение, вытеснив фантомные ощущения, – что-то подобное происходило со мной и здесь: мышечная усталость не оставляла сил на депрессию, апатию и прочую психологическую дрянь, от которой желание уколоться иногда приобретало маниакально-навязчивый характер.
На работу я обычно приходила раньше бригадирши, не то чтобы меня не любившей, но неизменно воспринимавшей мое чрезмерное усердие со скептической подозрительностью. Нина Степановна до такой степени привыкла, что ее задания выполняются абы как и из-под палки, что предпочитала пользоваться мотивацией в форме кнута, а я со своим служебным рвением откровенно не вписывалась в ее однобокое мышление, и бригадирша инстинктивно искала в моем нестандартном поведении определенный подвох. Уж не знаю, какого рода мысли посещали ее седеющую голову со старомодной химзавивкой «под барашка»: может, Степановна побаивалась, как бы я не принялась за старое, и, втершись к ней в безоговорочное доверие, не расхитила из подсобки весь специнвентарь, дабы отовариться у барыги на вырученные от продажи лопат и грабель деньги. Правда, учитывая, что государство конкретно экономило на программе снижения безработицы, наши орудия труда годились на худой конец разве что для сдачи в пункт приема металлолома, да и то я слабо представляла, каким образом с моим субтильным телосложением этот коварный план возможно осуществить на практике.
Тем не менее, прекрасно осведомленная о первопричине моего появления в рядах неквалифицированной рабочей силы бригадирша, контролировала меня чаще и тщательнее, чем кого-либо, и поначалу меня это порядком раздражало – к мужикам, распивающим чекушку под ближайшим кустиком, она, значит, относится с поразительной лояльностью, а меня чуть ли не носом тыкает в брошенную мимо урны обертку. Постепенно я стала гораздо терпимей к данным проявлениям дискриминации, и просто перестала принимать их близко к сердцу, а там и сама Степановна потеряла ко мне прежний интерес. Так, иногда гоняла для приличия, чтоб не расслаблялась. Ходили даже слухи, что если финансирование общественных работ все-таки прекратится, Горкомхоз будет хлопотать о продлении договора со мной уже на постоянной основе.
