Иногда я пытался вмешаться:

– Ну, такое-то зелье, оно у каждой бабы есть.

– Не скажи. У которой сок-то водица, у которой вино хмельное, а у которой и зелье приворотное. Да ты не бойся, – взглянув на меня поощрительно и совершенно изменив тон, вдруг сказала Марфа. – Мы тут с бабами судачили-судачили, и решили: признал он тебя! Вот ведьма Наташка Таньку потому тебе и сватает, нипочем ей, что замужняя и с дитем. Ох, ведьмина порода! Эта-то еще ладно сделана, оно сразу и не признаешь, а сеструха ее – чисто кошка черная желтоглазая, бабьим туловом чуть прикрытая, тьфу ты, тьфу. Приглядись, за ней же хвост волочится.

Я инстинктивно осмотрелся, стараясь увидеть Анжелу, ее нигде не было.

– И не ищи, – заметив мой взгляд, сказала старуха, – она дружка твоего до утра не отпустит. Живым он из-за Летоси не вернется: только под венец. Вот и гутарим мы: потому Наташка-ведьма сама за тебя выйти-то и не пыталась, что признал он тебя, за другую выдать велит.

– Да кто он? Как признал?

– За зятя Косматый признал. Он дочку свою любому-то не отдает: огненная нужна порода. Ежели кто на дочке его женится без тятькиного благословления – беда! Иссушит, и силы мужской лишит, и с воли-разума сведет! Вот как Кольку. Танька-то наша красивая, спору нет, а никто не брал. Почему? Да Хозяина все боятся. Только этому дурню все нипочем, жалко его: сгорел ни за грош…

А ежели, наоборот, признает зятя Хозяин, благословление даст – радуйся! И то, чего не ожидаешь и в самых смелых мечтах не надеешься – сбудется! Дочку только его не обижай. И ведьме Наташке ты тоже не противься. Ох, как мы ее с бабками-то забоялись опосля сегодняшнего… Так смачно миру прямо в харю плюнула, а тот лишь утерся. Маруська Кривая…

Здесь я перебил ее, беря Наташу под защиту. Лучше бы я этого не делал:

– Разве одна Наташа плюнула-то? Тамара тоже очень помогла.

– Тамара, говоришь? – Марфа, хотя и так говорила тихо, только для меня, боязливо оглянулась по сторонам и зашептала с нескрываемой ненавистью:

– У, Иудино племя… Миром, почитай, уже шестьдесят лет как вертят, и слова поперек никто сказать не смей. Ишо дед ее с комбедом ходил да с продотрядами – кто не мил, тех подчистую выгребали. А потом мамаша, учителка по немецкому была, на всех доносы писала, скольких в Сибири сгноила. Как немцы пришли – она им на всех доносила, да все под них еще и подстилалась, паскуда. Наши возвернулись, мы, дураки, обрадовались было: пришел, змея подколодная, и твой час расплаты. Да куды там: у нее справка секретная, что никакая не доносчица, полицейская помощница да сука немецкая, а специальный агент НКВД: оставлена на оккупированной территории с особым заданием… Мы и утерлись опять. А сейчас дочка ее, Тамарка, чует нутром, что ведьма в силу входит, так сразу ластится, мягко стелет. Но самой ей этого всего бы не удумать – Наташка подучила, вон как долго шептались.

Да, не ожидаешь в нашей глуши таких страстей. Ты бурь застывших не буди…

Марфа вернулась к любимой теме:

– Так о чем это я? А вот: Маруська Кривая-то наша хоть была, баба неграмотная, а эта – другая. На самой Москве сидеть хочет – и будет сидеть!

– Выше Москвы, – пробормотал вдруг я, не удержался.

– Выше? Куда уж выше?

– Да мир-то велик…

– Угу, – задумчиво пробормотала Марфа, – пускай так. Лады: выше Москвы сидеть хочет – и будет сидеть! Однако ж тебя Наташка-ведьма в мужья не зовет: Хозяин не разрешил! Дочку свою он за тебя выдает, во как. Не противься. Оно уже и ведьме-то противиться – ох, тяжко… даже Танька, Косматого дочка, не решается. А Хозяину самому…

Я опять попытался вмешаться:

– А как понять, что признал? Может, он и меня с разума сведет, если с доченькой его шуры-муры всякие?

– Как понять, говоришь? – Марфа посмотрела на меня с хитрой улыбкой. – Или и впрямь не знаешь? Ладно, слушай. Мы тут тоже посудачили, старухи-то: как, мол, Кольку не признал, если дочь у них? Со свадьбы аккурат и понесла красавица наша. А потом глядим: Маруся-погорелица хитро так смотрит: «Вы, бабы, и в самом деле из ума выжили? Рази Наташка ее маленькая – мужнина дочь? Не ихней она породы, не Козловых! Не будет ведьма три года ждать назад долга своего, молча да покорно, она его тут же назад затребует. В сей же день! Искать папашу сейчас за Летосью надо», – Марфа смотрела мне прямо в глаза, говоря это, а я не мог не вздрогнуть и как-то весь целиком не напрячься.

Собеседница довольно улыбнулась:

– Да не знаем, не знаем мы ничего, бабки старые, из ума выжившие, не слухай. Но это-то примета самая верная: от кого Хозяин дочке родить даст, того признал. А муж не муж, ему это по фигу. Он причитаний да пустых обещаний подвенечных не признает, не слухает. И правил наших мирских не уважает и знать не хочет.

Такой вот неожиданный был разговор.

После него я почти сразу ушел. Я и так собирался это сделать – все главное уже произошло, чего ждать, – а тут еще ускорился, явственно ощущая отнюдь не дружелюбные взгляды части аудитории. Особенно, пожалуй, группа мрачных парней (кто такие? Колины друзья-отморозки, как Таня говорит? Откуда взялись, кто приглашал?) выделялась. Нельзя было не вздрогнуть, услышав их частушку:

Продолжая линию с Владимиром Семеновичем: «и припадочный малый, придурок и вор, мне тайком из-под скатерти нож показал». Не факт, впрочем, что они что-либо реальное затевали, очень может быть, что всего лишь попросту от излишнего восторга-энтузиазма демонстрировали urbi et orbi свою только что упомянутую триединую сущность. Однако, если пословица «береженого Бог бережет» и приложима к каким случаям, то как раз к таким. Связываться с этой – сильно ослабленной пьянкой, конечно, но немалой и, очевидно, без тормозов, зоной воспитанной группой – ох, не здешняя была в их частушках терминология – абсолютно не стоило.

А чтобы себя похвалить, можно и так сказать: как учат нас все гуру восточных единоборств, а я немало брал у них уроков, – схватка предотвращенная есть схватка выигранная. Короче говоря, я незаметно простился с Виталиком и Наташей («Не разочаровался?» – ехидно спросила она. «Нисколько», – ответил я; они тоже вот-вот собирались уходить), взял свой рюкзачок с палаткой, ковриком и спальником (а я с самого начала полагал сегодня лечь спать на природе, квартирку опять страждущим до утра уступил) и ушел.

Настроение было поэтическое. Перед уходом я в уме сложил ответ ребятам:

Публичное исполнение его не предусматривалось. Я ушел далеко, за несколько километров от клуба, вдоль Летоси вниз по течению. Шел я берегом реки, и поначалу все за ней гудело стонами, всхлипами, воплями… иногда и криками, и слезными просьбами.

Поднял мокрые женские трусы, упавшие, надо думать, с куста на том берегу и сюда течением прибитые. Как узнать, чьи? Новенькие, сексапильные, видимо, специально под Летось купленные. Большого размера. Настроение не проходило:

Поигравшись со строчкой к трусам трусы и не удовлетворившись результатом, закончил:

По мере того, как я уходил от клуба, все затихало. Впрочем, и по времени период бури и натиска уже угасал, передавая эстафету тихому радостному бытию с костром и гитарой, ее далекие трели уже доносились. Разумеется, бытие это, как неугаснувший совсем костер, будет все время прерываться новыми всполохами любви, но уже другой – неспешной…