Ройал оглянулся на меня через плечо – это был суровый, прямо-таки испепеляющий взгляд, я почувствовала себя самой болтливой болтуньей в округе Херкимер. Закрыла рот и попыталась угадать, о чем говорят девочки вроде Белинды Беккер и почему парни так охотно их слушают. Я знала много слов, куда больше, чем Белинда, которая время хихикала и говорила «шик», «парниша» и «устамши ужасть» – но только от этих слов мне проку не было. Некоторое время я смотрела себе под ноги, на борозды, но стало скучно, и тогда я уставилась на задницу Ройала. Раньше я никогда не замечала эту часть тела у мужчин. У папы ее не было. Плоская, словно доска. Мама его даже дразнила, а он отвечал, это хозяева лесопилки так его загоняли. А у Ройала она очень славная, подумала я. Круглая, крепкая, как две булочки. И тут он обернулся, и я покраснела. Подумала, как бы поступила на моем месте Джейн Эйр, но сообразила, что Джейн Эйр, благовоспитанная англичанка, вообще не стала бы таращиться на задницу Рочестера.

– Папаша-то твой где? – спросил Ройал.

– У Ромашки. Она телится. И Эбби тоже. То есть Эбби не телится, но тоже там.

Ох, мне бы рот наглухо зашить.

У Ройала нашлись и другие вопросы. Чем папа удобряет почву. Сколько акров собирается расчистить. Будет ли сажать этой весной картошку. А гречку будет? И не трудно ли ему одному управляться на ферме.

– Он не один. Я ему помогаю, – ответила я.

– Но ты еще школу не кончила, так? Кстати, чего ты застряла в школе? Она ж для малышни, а тебе сколько – пятнадцать?

– Шестнадцать.

– А Лоутон где? Возвертаться не думает?

– Ты колонку новостей ведешь? – вмешалась Лу.

Ройал не засмеялся. Засмеялась я. После этого он притих. Через два часа поле было вспахано полностью. Я угостила Ройала кукурузной лепешкой и налила паточного лимонада из каменного кувшина. Выдала по куску лепешки Томми, Лу и Бет.

Ройал пристально следил, как Томми жует свою порцию.

– Эти Хаббарды вечно голодные, никак брюхо не набьют. Ты чего здеся торчишь, Том?

Том посмотрел на свой кусок лепешки – желтый, крошащийся у него в руках.

– Я вроде как хотел Мэтт помочь. И ее папане.

– Ты бы собственной мамаше помог вспахать поле.

– У нас нет плуга, – пробормотал Томми, и даже шея у него покраснела.

– А на кой он вам? Она завсегда найдет кого-нить, кто ей вспашет, верно говорю, Том?

– Хватит, Ройал, что ты привязался к Эмминому полю? – вступилась я.

Не нравился мне жесткий блеск его глаз – и несчастный, затравленный взгляд Томми тоже не нравился. Мальчики Лумисы всегда задирали Хаббардов, гнали их, как свора гончих – опоссума. Лоутону не раз случалось защищать Томми от младших Лумисов.

Ройал пожал плечами, откусил кусок от своей лепешки.

– Вкуснотища, – сказал он.

Я хотела честно признаться, что лепешку испекла Эбби, но его медового цвета глаза смотрели на меня, а не на лепешку, и взгляд их смягчился – вот я и промолчала.

Ройал пристально изучал меня, склонив голову набок, и на миг мне показалось – очень странное чувство, – что сейчас он разожмет мне челюсти и проверит зубы или поднимет мою ногу и постучит по стопе, словно по копыту. Тут я услышала крик и увидела, как папа машет нам руками от хлева. Он подошел к нам, сел рядом. Я отдала ему свой стакан лимонада.

– Ромашка отелилась бычком, – сказал папа устало и улыбнулся.

Мой папа становится таким красивым, когда улыбается: глаза у него синие, как васильки, зубы белые, так и блестят. Он давно уже не улыбался, и теперь это было – как радуга после дождя. Как будто мама вот-вот развесит белье и тоже присядет рядом с нами. Как будто в любой момент из леса может выйти Лоутон с небрежно переброшенной через плечо удочкой.

Бет, Лу и Томми убежали смотреть новорожденного теленка. Папа допил лимонад, и я налила ему еще. Этот кисло-сладкий напиток пьется легче воды, когда тебе жарко и томит жажда. В него добавляется немного уксуса, имбиря и кленового сиропа.

Папа оглядел нас – Миляга распряжен, у Ройала рубашка промокла от пота, у меня руки грязные от камней – и все понял.

– Я перед тобой в долгу, – сказал он соседу. – Пахать – работа сына, а не дочери. Я-то думал, я вырастил сына, который этим займется.

– Пап, – тихонько вставила я.

– Не пойму, с чего он уехал. Меня бы от такой земли силком не оттащили, – сказал Ройал.

Я нахмурилась. Я тоже сердилась на Лоутона за то, что он нас бросил. Но Ройал не из нашей семьи, а значит, не имел права судить моего брата. К тому же я и сама не понимала, почему Лоутон ушел из дома. Знала только, что они с папой поссорились. Я видела, как они сцепились в сарае. Дошло до кулаков, а потом папа схватился за багор. Лоутон вбежал в дом, побросал свои вещи в старый мешок из-под муки и выскочил за дверь. Я за ним. И я, и Лу, но папа нас перехватил.

– Пусть уходит.

Он встал перед нами на ступеньке.

– Но куда же он пойдет, папа? Посреди зимы! – взмолилась я. – Нельзя его так отпускать.

– Я сказал: пусть идет, куда хочет! А вы – марш в дом!

Он втолкнул нас внутрь, захлопнул дверь и запер ее, словно боялся, как бы и мы не ушли. После этого он так переменился, что мы все как будто потеряли и отца тоже, а не только маму и брата. Несколько дней спустя я спросила его, из-за чего вышла ссора. Но вместо ответа он гневно полыхнул глазами, и я не стала больше приставать.

Папа и Ройал поговорили немного о хозяйстве, о ценах на молоко, и кто собирается обустраивать новые дачи на Четвертом озере или на горе у Большого Лосиного озера, и сколько постояльцев там поместится, и о том, что спрос на сливки и масло в нынешнем сезоне взлетит до небес, и с какой стати кто-то станет покупать опивки, что доставляют сюда поездом из Ремзена, когда можно купить свежее молоко прямо здесь, на месте.

Потом Ройал подхватил свое колесо и сказал, что ему пора к Бёрнапу. Железная ступица ослабла, а из всех, кто живет поблизости, только у Джорджа Бёрнапа есть кузня. Когда он ушел, я подумала: сейчас мне достанется за то, что сидела тут с парнем и пила с ним лимонад. Но нет, папа лишь собрал упряжь Миляги и повел его в хлев, спрашивая на ходу у мула, не знает ли тот, почему у Фрэнка Лумиса четверо славных парней, а у него, у папы, – ни одного.

– В пантеоне великих писателей, звучных голосов, Мильтон восседает подле Шекспира, – говорила мисс Уилкокс, расхаживая из угла в угол, и ее каблуки звонко щелкали – цок-цок – по деревянному полу. – Конечно, кто-нибудь мог бы возразить, что и Джон Донн заслуживает…

– Эй, Мэтти! Мэтти, глянь!

Я отвела взгляд от книги, которую читала на пару с Уивером, и покосилась влево. Джим и Уилл Лумисы выгуливали паука на ниточке. Пускали его ползать взад-вперед на этом поводке и хихикали как идиоты. Дрессировка всяких мелких тварей – их конек. Сначала Джим выдергивал нитку из подола своей рубашки, тщательно завязывал крошечную петельку. Потом, как только мисс Уилкокс отворачивалась, Уилл ловил муху или паука. Хватал их проворнее, чем Ренфилд в «Дракуле» Брэма Стокера, но хоть не ел свою добычу, и на том спасибо. Он складывал руки лодочкой и тряс пленника, пока тот вконец не одуреет. Дальше Уилл держал своего жука-паука, а Джим накидывал ему на голову петлю. Очнувшись, букашка становилась очередной звездой в цирке братьев Лумис. В зависимости от времени года там могли выступать и другие артисты: трехногая жаба, полумертвый рак, осиротевшая сойка или увечная белка.

Я закатила глаза. В свои шестнадцать я была уже старовата для средней школы. Обычно с ней расставались в четырнадцать лет, а многие и того не дожидались. Но наша прежняя учительница, мисс Пэрриш, перед отъездом поговорила с мисс Уилкокс про меня и Уивера. Сказала ей, что мы достаточно способны, чтобы получить аттестат, и просто стыд и позор, что у нас нет такой возможности. Единственная на всю округу школа с выпускными классами была в Олд-Фордже – это настоящий город в десяти милях от Игл-Бэя. Слишком далеко для каждодневных прогулок туда и обратно, тем более зимой. Нам бы пришлось в будние дни ночевать там и столоваться за деньги, а этого ни Уивер, ни я позволить себе не могли. Мисс Уилкокс обещала сама подготовить нас к экзаменам – и сдержала свое слово. Она окончила какое-то диковинное женское училище в Нью-Йорке и была по-настоящему образованной.