Я нашел в рюкзаке две банки мясных и одну рыбных консервов, полкотелка сахара и конфет, сухари и пачку папирос. Сам я до того устал, что был не в силах банку открыть и отдал ее товарищу, перекурил, и мы пошли разыскивать остатки батальона, нам посчастливилось быстро найти кучку своих, они лежали и сидели на исходных позициях, то есть на опушке того леса, где я впервые увидел первого маршала. Окончательно обессиленный, я рухнул на мокрый мох и тотчас уснул сном усталого солдата.

Проснулся с рассветом. Разбудил холодный туман. Место было болотистое. Лихорадило. Спящие в бреду стонали и ругались. На мое недоумение усатый боец, лет пятидесяти, мрачно куривший трубку, сказал мне, что я тоже отчаянно ругался и кричал.

«Это нервы», – подумал я.

Мало кто проснулся. Спали, не чувствуя холода. А кто проснулся, делали яростные движения, чтобы согреть свое окоченевшее тело. Курили.

На рассвете подняли всех. Выстроили и повели по направлению станции Веймарн. Ноги у всех были натерты. Лица помяты. Хотелось курить, но папиросы у кого и были, то все ломаные и сырые. Курили одну папироску на три-четыре человека. Шли, едва передвигая ноги. Минувшие сутки казались бесконечным кошмарным сном, в то же время светлым праздником. Многие из нас в этот день впервые вступили в бой и остались живы. Я анализировал все виденное, слышанное, пережитое и перечувствованное. Все мои прежние представления о бое были опрокинуты действительностью.

Поднялось солнце, а мы все шли и шли, часто делая короткие привалы и жадно глотая воду, которая быстро из нас испарялась. Нас было около сотни человек – бойцов и командиров нескольких истребительных батальонов. Не доходя до небольшого села, нас остановил майор войск НКВД. Он задал несколько вопросов и приказал идти к опушке леса и отдыхать в ожидании дальнейших распоряжений.

Мы наполнили фляги водой, перекурили эту новость и пошли к опушке, выставляя на пути маяки. Многие уже стали мечтать о Ленинграде, а тут, видно, опять придется идти на фронт. Придя к опушке, разулись, вычистили оружие и легли на траву, как убитые. Усталость от треволнений за минувшие сутки не проходила. Даже отвечать на вопросы товарищей не хотелось. Хотелось одного – поспать пару-другую часов. Но пришлось полчаса стоять в охранении, а часа через три-четыре о нас вспомнили и подняли на ноги. Мы продолжили путь к Веймарну. Там мы увидели сотни бойцов нашей дивизии. Большинство из них не участвовало в бою и находилось со вчерашнего дня здесь.

Мы были (я-то сыт, конечно) голодные как черти. Нам выдали сухари и сушеной колбасы. Табаку не хватило на нас. Моросил дождь. Расположившись в молодом ольшанике, мы стали мастерить шалаши. Закусили и легли отдыхать. Начинало смеркаться. Я торопливо написал несколько строк Ивану Калашникову и Самуилу. Письма опустил в ящик при магазине, который был уже переполнен[6].

С наступлением темноты все батальоны, переименованные в отряды, пошли по шоссе в деревню Мануиловка. Расположившись в километре от деревни, мы выставили часовых и пытались уснуть. На нас ополчились тучи комаров. Спасались кто как умел. Одни надевали шлем, другие обвертывали лицо тряпками, третьи прятали голову под шинель. Знобило. Шумели макушки берез. Ночь была темная и холодная. Все небо заволокло тучами. Вдали слышалась канонада. Я не помню, как уснул.

На рассвете несколько отрядов пошло по направлению Среднего Села. Наш отряд вместе с двумя другими расположился в деревне Мануиловка. Заняли бани, дворы, хлева, овины, сараи. Сена еще не было свежего, пришлось довольствоваться старой соломой. Я впервые в жизни соскучился по горячему чаю. С наслаждением выпил кружку кипятка, доставшуюся с великим трудом. Стали варить суп из соленой трески и концентрата. Повара были доморощенные. Обед оказался пересолен, пах дымом, безвкусным, но мы ели его за милую душу, как говорят иные. После еды расположились на гнилой соломе. Кто принялся бриться, кто играл в домино, а кто улегся спать. Ожидали дальнейших событий. Всем казалось, что мы выехали из Ленинграда очень давно, и мало кто знал, какое сегодня число. Несли круглосуточные дежурства. Опасались высадки неприятельского десанта, так как место для этого здесь было весьма удобно.

В Мануиловке мы прожили три дня. Через наши головы летели неприятельские бомбардировщики в сторону Ленинграда, а от Ленинграда летали наши или возвращались в одиночку расстроенные стервятники. По несколько раз в сутки станция Веймарн подвергалась бомбардировкам. После бомбежек небо озарялось зловещим багряным светом. Немецкая авиация господствовала в воздухе. Мимо нашего села шли машины с ранеными. Иные раненым завидовали. Со стороны Ленинграда везли технику, боеприпасы, продовольствие, людские резервы. Впереди нас шли ожесточенные бои. По ночам канонада усиливалась.

Вечером 18 июля в огромном сарае собралось не меньше сотни бойцов и командиров. Пришли командир отряда Татаринов и политрук Васильев. Они нам объяснили задачу, стоящую перед нами, которая заключалась в том, чтобы задержать продвижение противника к Ленинграду. Мы должны пойти в глубокий тыл противника подрывать коммуникации и уничтожать живую силу врага. Отряд организовался на добровольческих началах. Предстоит партизанская работа. В заключение выступления Васильев сказал: «Те из вас, кому дороги Родина, Ленинград, независимость и свобода, безусловно, останутся в отряде, те же, у кого кишка тонка, для кого собственная шкура дороже Отечества, может идти домой пить кофе с женой, только пусть скажет об этом прямо и просто, – что он не желает защищать Родину или трусит, ибо в отряде должны остаться люди, до конца преданные партии и правительству, готовые на самоотвержение и величайшие испытания. Трудностей будет много, может быть, придется жизнь отдать за Родину. Малодушных и трусов в отряде не должно быть».

После его слов начался опрос по списку.

– Ващенко, остаешься?

– У меня сердце шалит и ревматизм, – весело отозвался кряжистый украинец, командир взвода.

– Сердце у многих из нас шалит, ревматизм пройдет. Ты командир и должен остаться, – ответил ему командир отряда.

– Бывалов?

Молчание.

– Бывалов?

– Товарищ начальник, слышу плохо. Да и живот что-то расстроился.

– Мандраж пробрал! Штаны полные ‹…› – под общий смех прокомментировал кто-то из присутствующих…

– Семенов?

– Остаюсь, – твердым голосом ответил молодой сильный рабочий.

– Игнатьев?

– Староват я. Да и семья большая. Я отвоевал в свое время. Пусть теперь воюют, кто помоложе.

– А сколько тебе лет?

– 52, – ответил боец с типичным лицом рабочего.

– Генкин?

– У меня желудок больной. К тому же я в армии никогда не служил.

– Обучим. Важно желание. Ну что, писать, что ли?

– Нет, лучше я работать буду.

– Что ж, за уши не потянем. Трусов не надо.

– Карпов?

– Остаюсь. Если все пойдем по домам, кто же за нас воевать будет, – сердито, с сердцем ответил высокий сухощавый парень.

– Хорошо. Правильно. Своих сразу видно.

– Королев?

– Ревматизм у меня, товарищ командир, и справка есть, – отозвался мой сосед, здоровый парень, комсомолец липовый.

– Что ж, Ленинград немцу сдавать будем? Здорово! Ладно, и без вас справимся. Вернемся с фронта – расскажем о вас как трусах. Тоже мне – добровольцы.

– Цыпленков?

– Остаюсь.

– Белов?

– Тоже.

– Степанов?

– Честно скажу – трушу я. ‹…›

Так проходила запись в партизаны. Отсеялось процентов шестьдесят так называемых больных и трусов. Одни жаловались на нервы, сердце, легкие и просто на нутро, другие на зрение, слух, ревматизм, желудок, находились и такие, которые честно признавались в своей трусости. Иные долго колебались. Эти люди были третьего сорта, хуже трусов и «больных», от них можно ожидать, что они и в плен сдадутся, и товарищей продадут. Я на них смотрел с отвращением.

Смеха было много, когда здоровый детина состроил жалкую гримасу, хватаясь за левый бок, он замогильным голосом причитал и жаловался на невыносимые боли во всей «середке». Да и палить из ружья он, по его словам, не умеет, а работать «дюже любит». Этот экземпляр развеселил бойцов и добавил бодрости в приунывших.