Я работаю контролером по учету и выдаче продовольственных, хлебных и промтоварных карточек. На эту работу райком отбирал самых стойких и проверенных людей.

Приходится ходить по домохозяйствам и учреждениям, проверять, правильно ли выдаются карточки. Ходить с обследованиями по квартирам граждан, потерявшим продкарточки. Сколько горя, сколько тяжелого приходится видеть. Люди лежат вповалку – взрослые и дети. Уже еле живые.

Вдруг сигнал воздушной тревоги. Вместе с другими забрались под арку ворот большого дома. В тот день фашистские самолеты прорвались в город. Стоя под аркой, мы увидели на горизонте яркое пламя и клубы дыма. Кто-то крикнул: «Бадаевские склады горят». «Ну, братцы, – сказал один старик, – теперь наголодаемся. Все запасы сгорят».

Каждый день налеты. Помнится мне день, когда было 24 налета. А теперь еще обстрелы по городу из артиллерийских орудий.

Я не пожелала эвакуироваться, оставлять город в такую тяжкую пору. Решила быть с ленинградцами, бороться на том ответственном участке, куда направила меня партия.

Вот уже два дня, как мы с Михаилом ничего не едим, кроме хлеба. Делим наш суточный паек в 125 г на три части: на завтрак, обед и ужин. Утром и вечером поджариваем его на сковороде без масла – едим гренки. А на обед едим тюрю: крошим хлеб в кипяток и едим как суп.

Завтра Михаил понесет на рынок последнее, что осталось из вещей, – менять на хлеб или крупу.

Голодно нашим девушкам из учетного бюро. Целыми днями они толкуют о еде и об эвакуации.

Мы приставлены к величайшим ценностям – нам доверили беречь каждый грамм хлеба, распределять продкарточки. Я вижу, что кое-кто из наших работников под влиянием трудностей дошел до грани морального падения, таких единицы, но они есть – ловчат с талонами и карточками, присваивая себе.

10 декабря 1941 года

Мне, контролеру, приходится составлять акты о положении граждан, подавших заявления об утере карточек. Без предварительного обследования и акта, подтверждающего утерю, новых не выдают. Иначе нельзя – ведь на учете каждый грамм хлеба. Поэтому я и хожу из дома в дом. Поднимаясь по лестницам, держусь за перила и останавливаюсь почти на каждой площадке.

Поднялась на седьмой этаж типичного старого петербургского дома. Даже вспомнился Достоевский. Обнаружила, что все восемь человек – члены рабочей семьи – умирают от дистрофии. Карточки потеряны. Я составила акт, потом пошла в столовую и выпросила по своим талонам за вторую декаду три тарелки супа и принесла их в стеклянной банке. Но хлеба у меня не было, потому что вперед не дают, а сегодняшнюю норму я уже съела. Рано утром принесу им свои 125 г. Но что это для семьи в восемь человек?

Некоторые из наших инспекторов-контролеров до того забюрократились – это в голодном-то Ленинграде, – что даже кричат на клиентов, приходящих за хлебными карточками.

Есть в нашем городе и такие, что настроены враждебно, ждут немцев. Виновницей голода и войны считают советскую власть. Наш сосед Васильев даже изрек: «Ну, теперь вопрос скоро решится. Немцы прут на Москву. Возьмут Москву, и войне конец». Ждет немцев.

Нет света, нет воды. Мы сидим на жестком электролимите. Поочередно выключается на неделю то один, то другой район. Уже два месяца, как нет керосина. У нас нет дров. А морозы стоят такие, что трамваи и троллейбусы стоят. Ленинградцы тянутся пешком с Охты и других окраин в центр города. По дорогам, по рельсам, не считаясь с правилами уличного движения, тянется народ пешком, волоча за собой детские саночки с домашним скарбом или с больными, ослабевшими людьми либо с мертвыми, зашитыми в простыни или одеяла. Санки теперь самый распространенный вид транспорта в Ленинграде.

11 декабря 1941 года

С сегодняшнего дня нам, контролерам, установлена 1-я категория: будем получать 250 г хлеба. Значит, нам с Михаилом будет полегче, вместе с его 125 г будем иметь 375 г хлеба в день.

13 января 1942 года

Сегодня Михаил собрал с подоконника оставшиеся с осени промерзшие зерна овса и пшена, которыми он кормил голубей. Маленькая, совсем крохотная горсточка – не более столовой ложки. Они, эти зерна, были вперемешку со снегом и голубиным пометом. Он промыл их и сварил «с крупкой».

Сварил студень из столярного клея, который выменял на рынке на пару своего трикотажного белья. Кроме столярного клея получил горсточку табаку. Он очень страдает из-за отсутствия курева. Пару раз даже отдал свои ломтики хлеба за табак.

10 апреля 1942 года

22 марта умер Михаил. Я тоже была уже в состоянии полнейшей прострации. Лежала на своей кровати, а Михаил на своей, три дня лежала с покойником. Только 25 марта пришли девушки из МПВО, зашили его в простыню и сохранившуюся зеленую гардину.

В день его смерти, в 8 часов утра, какая-то сила заставила меня встать с постели и почти ползком дотащиться до столовой: хотела получить для Михаила и для себя суп и кашу по нашим карточкам. В столовой была огромная очередь. Только к 12 часам дня получила я наши порции и потащилась домой. А когда пришла, Михаил был уже мертв.

25 марта, когда бойцы МПВО положили его останки на большие деревянные сани-розвальни, я пожелала сопровождать его до морга.

Посадили на сани и меня, закутали в шали и множество платков поверх моего ветхого зимнего пальто.

Моргов в Ленинграде было много – тот, куда свезли Михаила, помещался где-то возле завода имени Марти. Помню, что я даже не ужаснулась, когда увидела штабелями, как дрова, сложенные трупы.

17 апреля 1942 года

Михаил похоронен в братской могиле на Пискаревском кладбище – такую справку мне прислали.

Город совсем весенний. Восстановлены чистота и порядок: сами ленинградцы это сделали, работали ломами, кирками и метлами. По некоторым маршрутам идут трамваи. У ворот играют дети – те, что уцелели. Женщины дежурят у своих ворот, читают, вяжут, переговариваются.

Большое солнце. Весна в разгаре. Все залито ярким светом. Радио разносит по городу веселые песни, вальсы, арии из опер.

Только в госпитале, где я лежала около двух недель, и теперь здесь, в стационаре на Фонтанке, я начала приходить в себя после перенесенного кошмара смерти Михаила.

Сегодня мне разрешили выйти в город. Решила наведаться домой. Пошла пешком – по Невскому: трамваи еще не идут. Дома все так же неуютно, пусто и холодно.

24 апреля 1942 года

Скоро кончится мой вынужденный отдых, вызванный дистрофией. Буду работать на той же работе в учбюро. Постараюсь никогда не уподобляться тем работникам, которые забывают, что они для трудящихся, а не наоборот. Как разговаривают они с просителями даже в наше трудное военное время! Каждое дело, каждая сводка, каждая бумажка превращается у таких работников в нечто самодовлеющее, они не видят за сводками людей.

1 мая 1942 года

Я уже работаю. С 1 по 20 мая мне дали усиленное питание и прикрепили к специальной столовой, где выдают такое питание людям. Я прикреплена к ресторану «Москва».

4 мая 1942 года

Никто из работников нашего учбюро, никто из контролеров не потерял членов семьи. Никто у них не умер от дистрофии, и сами они не выбывают из строя, как я, от голода. Упала женщина, когда я шла на работу. А потом упал старик. Чья-то мать, чей-то отец.

Но жить в Ленинграде стало полегче. Смертность от дистрофии снизилась. Помогла Дорога жизни и забота всей страны о блокадном Ленинграде. К тому же надвигается лето – ждем продукции со своих огородов.

22 мая 1942 года

Обследуя домохозяйства и учреждения (правильность выдачи продкарточек), встречаюсь с интересными людьми, подлинными героями. Но есть и такие, как управляющая домохозяйством № 110 З-ва. Приходится иногда превращаться в следователя и передавать дела прокурору. З-ва уже арестована. Ведется следствие. Мой материал о злоупотреблении ею продкарточками полностью подтверждается. Воровала у голодных ленинградцев крохи хлеба и продуктов для себя и своих родичей, продавала карточки, спекулировала.