По утрам спускаемся к Черной речке. Здесь так много зелени и солнца. На левом берегу лес. Крутые обрывы. Утренний туалет минометчиков. Вести из Ленинграда. Газеты, почта.

Моя поездка за вином. Нашли литр водки в пустой посуде, опрокинулась в речку при переправе. Я нырнул за «монахом». Взгляд Андрея из кабины – незавидное критическое положение. Распиваем водку. Согреваемся, я с Романовым иду выполнять задание командира. Стреляю в лесу. Крепко пьян. Арест. Допрос. Сопровождают конвоиры. Сплошная мгла и сплошной лес, меня принимают за шпиона. В землянке коменданта пьянка и свет. Злополучные конвоиры. Ночлег в шалаше. Лихорадка, соседи – товарищи по несчастью.

Утро в лесу при штабе дивизии Донского. Докладная записка. Освобождение. Радость, свобода, форсированный марш в родном лагере. Шутки, остроты товарищей. Расспросы. Голод.

‹…› Кокорево. Берег Ладожского озера. ‹…› Опять роем окопы. Остановились в школе. Обживаемся, несем караульную службу. Обедаем у рыбаков и на кухне. ‹…› Осенний холодный, ветреный день. Иду с рыбаками на озеро на ловлю рыбы. Среди рыбаков тесть брата. Старик – типичный рыбак. Знаю его пятнадцать лет. Не видел семь-восемь. Расспрашиваем друг друга об общих знакомых и говорим о настоящих событиях. Нас четверо: три рыбака и я – их «конвоир». Одних их опасаются отпускать на озеро. Натягиваем парус и разводим костерок на баркасе. Долго ищем кубас[7]. Сильный ветер рябит воду и слезит глаза. Баркас убаюкивает. Тянем сети. Я жадно смотрю на трепещущее серебро. В корзину летят сиги и окуни. Попадают щуки, налимы и судаки, но их мало.

Баркас тяжелеет от грузов и рыбы. Около сорока сетей вынули. Три огромные корзины наполнили рыбой. Она медленно умирала на моих глазах, судорожно шевеля жабрами, некоторые долго трепетали, подпрыгивали, сверкая в хрустальном воздухе.

Над нами летали чайки и самолеты, свои и чужие. Мы были в открытом море, верстах в десяти от берега. Видели только береговой маяк и суда. После труда праведного опять развели костер. Варили уху из сигов и натягивали паруса. Опять говорили о текущем моменте. Старики были довольны уловом, я – поездкой с ними. Вернулись засветло, возвращались против ветра на веслах. Сильный ветер на озере. Серые осенние дни. Тоска по родному городу и друзьям.

Дозоры. Неожиданный отъезд среди ночи. Всего четыре дня пробыли в покое. Ночь. Дележка сухого пайка. Озабоченные нервные лица. Смерть связиста. Ночной поход по непролазной грязи в поселок Морозова. Идем всю ночь с короткими привалами. Не знаю, куда и зачем. Делаем всевозможные предположения.

Шли до рассвета. На рассвете встретили старика-крестьянина лет семидесяти, старик бодрый, все зубы целы. Он нам рассказал, что в деревне Крупы расположились немцы. Они там гуляют вовсю. Пьют, заводя патефон, танцуют с нашими девками. Ходят в лес к крестьянам покупать яйца, кур, поросят за николаевские деньги. За яйца платят 16 коп. десяток. Командир нашего отряда решил уничтожить их. Мы переправились на рыбацких скорлупках через речонку и сделали большой привал: отдохнули, доели, у кого были сухари, покурили, умылись. С наступлением темноты пошли к селу. Всю ночь мы бродили по болоту вокруг деревни, а когда рассвело, разбились на две группы. Одна должна была остаться в засаде, а другая пойдет на село. План оказался неудачным. Взвод, в котором находился я, должен был первым войти в село. Остальные на дистанции двести-триста метров по сторонам.

Приготовились, зарядили гранаты, пошли. Впереди метров на пятьсот пустое поле. На возвышенности горбилось несколько домов. Вместо того чтобы войти в деревню с фронта, где открытого места всего 100–150 метров, мы пошли с тыла. Шли во весь рост. Шумели, переговаривались.

Два отделения выступили вперед. Неожиданно прозвучала четкая громкая команда на немецком языке. Не успели мы переглянуться, как на нас обрушился ливень трассирующих пуль. Заговорили две пушки, два миномета. Девять человек рухнули как подкошенные, 13 человек ранено, и это из 26 человек. Я упал рядом с командиром взвода, который бросил автомат, куртку, вещевой мешок, командирскую сумку и противогаз, пилотка упала с его головы. На нем не было лица. Я бросил один противогаз и повернулся лицом к деревне. Сейчас это звучит двусмысленно и смешно, но в тот момент, наверное, и на мне лица не было. С сеновалов строчили пулеметы. Пушки вели огонь по опушке, где находилась наша засада. Бойцы отползали вслед за командиром, подбирая раненых, я с двумя товарищами отстреливался, но, так как поднять голову было невозможно, а пули уже пробили мешок и пилотку, я тоже начал отползать. ‹…› Я впервые почувствовал смертельную опасность так близко.

От волнения спирало дыхание. Полз, сливаясь с травой, но они, дьяволы, с сеновалов все видели. И как только я приподымал голову, они пускали несколько пулеметных очередей. Им, наверное, было весело, а каково мне, когда пули буквально ложились между пальцами. Как только они открывали огонь, я замирал, пережидая, когда утихнут, вновь полз, пока не заполз в канаву, где лежали два бойца с побелевшими лицами. Затем немцы перенесли огонь на кустарник, откуда заранее выбрались два отделения нашего взвода. Мины рвались в 100–150 метрах. Мы поползли к опушке. Занималась заря. ‹…› Мы подсчитывали потери и собирались группами, распределив раненых, которых понесли на самодельных носилках, перевязав рубашками раны. Кого ранило в руку или легко ранило куда-нибудь, кроме ноги, шли сами. Теперь уже все смеялись нервным болезненным смехом.

Отряд собирался долго. Ушли глубоко в лес, усталые от волнения, бессонницы, голодные, повалились на мох и спали. Сильно мучил голод, кто-то нашел телку и подстрелил ее. Ели сырое мясо без хлеба и соли. Я не мог есть, меня тошнило. Болели голова и живот.

К вечеру состоялся совет командиров. Опять вербовали добровольцев из добровольцев. На этот раз осталось человек 50. Мы отказались опять идти на деревню. Это было безумно и бессмысленно. Нас начали раскулачивать, меняли сапоги, забирали куртки, гранаты, пистолеты, котелки, даже ложки.

Настроение было подавленное, ругали командование. Оно само чувствовало свою ошибку и объяснило, что совершать налеты на деревни, занятые противником, не наше дело. Наша задача – караулить у дорог обозы, транспорты и прочее.

Жаль командира отделения эстонца Коллу, красивого честного парня. Он был неплохой командир, пользовался авторитетом среди бойцов и отличался умом от многих командиров. Его убили.

40 километров несли мы раненых по болоту. Голодные, измученные, томимые зноем. Ели траву, прошлогоднюю клюкву и всякую болотную зелень. У всех болели животы от горькой болотной воды. Натирали мозоли, хромали и несли носилки, по колено утопая в вязком мху. Над нами кружили стервятники. Трое суток продолжался наш поход. Спали по два-три часа, бредили. Жадно набрасывались на ручьи. ‹…›

Пройдя километров десять, мы встретили двух старших офицеров. Командир нашего отряда товарищ Татаринов долго с ними говорил, после чего мы изменили свой курс и, отойдя километра на три назад, пошли влево. Шли всю ночь и все утро. Поочередно менялось боевое охранение. Через час-два делали короткий привал. ‹…› С утра приходилось маскироваться от немецких самолетов. Почти каждые пять-десять минут слышалось «Воздух!». В полдень назначали трехчасовой привал. Устали здорово. Проголодались. Во время привала, быстро перекусив и перекурив, легли спать. Мне не пришлось уснуть, я был назначен в боевое охранение в сотне метров от проселочной дороги. Дремал стоя, опершись на винтовку. Кругом был лес. Мириады комаров жужжали в воздухе. Эта карликовая авиация не давала покоя ни утром, ни вечером. После привала поход продолжился. К вечеру подошли к деревне Большие Кленцы, что стоит на берегу реки Луги. Перешли железнодорожный мост. Мост стройный, высокий, красивый. Расположились на опушке леса на берегу реки. Усталость валила с ног. Аппетита не было. Хотелось пить и спать. Разулись, осторожно развесили портянки. Закурили. Большинство как ткнулось в траву или мох, тотчас заснуло.