Ну я и полезла сдуру. Утешать да доказывать, ага.
Всё-таки я склоняюсь к тому, что получилось у меня это спонтанно и инстинктивно. Я не проводила ритуалов, не читала заклинаний. Да и не умела ещё тогда поднимать покойников, если честно. Так что, скорее всего, это был просто порыв души, который мои не ко времени пробудившиеся способности, к несчастью, смогли облечь в «доброе» дело.
Почему-то хозяйка собачонки совсем не обрадовалась, когда её милая питомица показалась из могилки. Нет, за шевелящейся почвой и трясущимися цветами она (да и остальные дамы) наблюдала с большим интересом. А вот когда из-под комьев земли показалась грязная, уже тронувшаяся в гниль лапка с обломанными когтями… На свиту напал ступор. И продолжался он до тех пор, пока умертвие полностью не выкопалось и не предстало пред честной публикой во всём своём пованивающем великолепии. Ну да, выглядело оно неважно, это я готова признать: шерсть свалялась колтунами и перепачкалась землёй, глаза мутные, совершенно мёртвые и страшные, лапы стёрты до костей (собачонке довелось выбираться из импровизированного гроба, и это оказалось не так-то легко), кое-где начали уже свой пир могильные черви…
Некуртуазно выглядела и пахла покойница, что уж тут говорить. Неавантажно.
Сомлели не все, но многие. В том числе и учитель. Причём это были такие обмороки, против которых обычные дамские ухищрения – протирание висков надушенными платочками да сование под нос ароматных солей – оказались бессильны. Те, кто не попадал на газон, подняли визг до небес и кинулись в бега. Глядя на мелькающие меж кустов подолы, я меланхолично думала, что, кажется, зря всё-таки так поступила. А ещё – что я в свои восемь лет не разовью, пожалуй, такую скорость в кринолинах и на каблуках, какой с лёгкостью достигли уносящиеся вдаль дамы. А ведь некоторым уже перевалило за сорок…
Собачку я, естественно, упокоила обратно (хотя получилось не с первого раза – не хватало практики и опыта), и клумбу кое-как ногами затоптала, чтоб не сильно бросалось в глаза, и даже цветы вроде бы поправила. Дамы, очухавшиеся и кое-как переборовшие страх, в конце концов вернулись во дворец, тревожно переглядываясь и с трудом сипя (многие в визгах и воплях во время своего паркового забега сорвали голос). Некоторые в тот же день предпочли с прямо-таки неприличной для аристократов спешкой разъехаться по родовым имениям. Другие, не сумевшие измыслить благовидных предлогов для бегства, просто старались держаться от меня подальше. Страдали они при этом неимоверно: взрослые женщины вполне могли обходить Её жуткое Высочество стороной, а вот дочери графинь и княгинь, определённые в мою свиту, были обязаны подолгу находиться при моей особе, что, конечно, вгоняло в неописуемый страх и панику их заботливых мамаш.
Самое смешное, что моим родителям никто не рассказал. Не рискнули. Даже учитель биологии, оклемавшись, поспешил в тот же день взять расчёт и сплёл при этом невероятную байку о какой-то очень дальней, но очень любимой родственнице, которая расхворалась и теперь страсть как нуждается в помощи такого маститого учёного, как он. Сказать правду – испугался, мол, вашу малолетнюю чернокнижницу до обморока (причём в самом прямом смысле этого выражения) – мужчина не осмелился. Что, в общем-то, и понятно: чтобы принести королевской чете такие плохие новости, надо обладать немалым мужеством, а также изрядной толикой бесшабашности и любви к риску. Ни того, ни другого, ни третьего у почтенного учёного мужа не наблюдалось.
Но слухи, сплетни, разговоры… Они летают по дворцу подобно паутине осенью – лёгкой, неуловимой, почти незаметной, но вполне осязаемой. Их не прекратишь. Их не прервешь. И их не проигнорируешь.
До родительских ушей, конечно, всё это в конце концов дошло. Боюсь даже представить, до какой степени преувеличенное и перевранное, но дошло. Маменька, разумеется, рухнула в обморок, потом закатила истерику, потом ещё раз рухнула в обморок, а потом заперлась в своих покоях и наотрез отказалась выходить и что-то решать. Что ни говори, а была она не слишком умной, хотя и доброй бесконечно, и жалостливой, и милосердной.
Папенька меня высек. И не раз. Он хоть и очень здравомыслящий и образованный был для своего времени, однако ж не понимал, что такое из дитяти не выбьешь. А потому пытался. Своими августейшими руками брался за жёсткий кожаный ремень от охотничьего костюма и лупцевал меня поверх платья по заднице и спине, куда попадал, – я, не желая мириться с наказанием, вертелась, дёргалась и выла во весь голос, дабы вселить в батюшку уверенность, что его физические нагрузки, которые он изволит себе давать, не пропадают втуне. Обещаний бросить дурное дело и навсегда о нём позабыть, правда, не давала – на это хватало уже умишка. Отец же, боясь переусердствовать и имея о порках лишь теоретическое представление, ибо его неприкосновенную особу в детстве, разумеется, не секли, наносил урон не телу моему, а, скорее, самолюбию. Оное, впрочем, заживало не в пример легче саднящих синяков, и потому относилась я к наказаниям с философским равнодушием.
Ну высек и высек, велика ли беда? Тем более что высек ещё и весьма неумело, надо признать, а оттого и небольно. Опять-таки, ребёнком всё, что ни происходит с ним, воспринимается как нечто нормальное, естественное и логичное. Фрейлин моих, правда, никто никогда не порол, но они и принцессами, как ни крути, не являлись. И странностями никакими не отличались на горе родителям
А отец мой, хоть и умён был отменно, всё-таки ошибку одну сделал. В качестве наказания он запретил мне бывать в библиотеке. И тем натолкнул меня на определённые мысли.
С одной стороны вроде бы логично: запрет такой – страшнее не придумаешь для человека, любящего читать. С другой же… Папенька мною интересовался мало. И что подрастает у него книгочейка, не знал. Так с чего бы вдруг такое наказание измыслил?
В общем, в библиотеку я как ходила, так и продолжала ходить. Правда, уже по ночам, со свечой в одной руке и подолом длинной рубахи в другой. И интересовалась отнюдь не дамскими романами с красочными гравюрами и романтичными названиями. Перерыла книгохранилище за несколько месяцев. И, конечно, нашла то, из-за чего мне туда путь заказан был.
Гримуары чернокнижников, их дневники, написанные от руки справочники и учебные пособия, старые сборники заклинаний… Ах, какое неописуемое богатство угодило в мои жадные руки! Конечно, все эти сокровища были заперты в Малой библиотеке, куда зайти мог далеко не каждый придворный. Охранялась она тремя пожилыми смотрительницами, какими-то давно обнищавшими дворянками, а командовал этой седовласой злоязыкой ратью желчный старичок-охранник. Некогда сей почтенный господинчик был до чрезвычайности искусным вором, которого ловили на территориях всех сопредельных государств. Однажды он зарвался и полез грабить королевский дворец. Там и был схвачен бдительной стражей. От отрубания рук и последующего утопления в мешке с живыми сороками его спас мой дед. Вор стал сторожем – учитывая, что сноровки и хитростей своего ремесла он не растерял, с тех пор сокровищница была в безопасности. Со временем постаревший и одряхлевший хранитель был переведён в библиотеку и берёг уже драгоценности не материальные, а духовные. На оные, правда, покушались не в пример реже, а потому и особого усердия смотрители книгохранилищ не проявляли.
Но и бывшим ворам надо спать. По ночам библиотека оказывалась в моём полном распоряжении. Даже в Малую оказалось не так уж трудно проникнуть.
И я стала учиться. Без наставников, без контроля, без меры… По ночам, конечно. Но и днём тоже. Заглатывала знания, сбережённые поколениями чернокнижников, жадно, огромными кусками, без какого-либо понятия о логичном порядке изучения и о систематизации уже известного. Ставила опыты, конечно же. Куда без них. Последствия скрывать было легко – каким-то десятым чувством я верно оценивала опасность, не зарывалась и дерзкие эксперименты не проводила. Так, мелочи… Ну прибежал ко мне в покои копчёный поросёнок с кухни, так и вернулся он обратно на вертел к утру в целости и сохранности – я ни кусочка даже не откусила. Ну осмотрела я подвалы глазами дохлой крысы, так ведь и ничего интересного не нашла…
