Боюсь, что не смогу вести нормальную жизнь, как бы сильно я ни старалась.

Мне не нужна любовь, но меня пугает, что я её не чувствую. Мне страшно, что кто-то может относиться ко мне хорошо, а я этого не пойму. Мне не даёт покоя тот факт, что я не могу никому доверять в этом мире, что не верю в добро. Мне жутко от осознания того, что внутри меня пустота. Что в моём сердце есть место только страху и ненависти, что в мыслях только болезненные воспоминания, каждую ночь преследующие меня в кошмарах. Я даже не знаю, как быть нежной с Хасаном. Не могу ни сказать, ни показать своим спутникам, насколько они мне дороги и что мне будет грустно расставаться с ними, когда придёт время.

Я забыла, как любить, точно так же, как забыла, как быть любимой.

— Линн?

Поднимаю взгляд. Не знаю, сколько времени я так просидела — молча, разглядывая свои руки, которыми я ухватилась за мир желаний. Руки, которыми готова была отдать свою жизнь в обмен на иллюзию того, что я хотела иметь в реальности.

Прикосновение пальцев Артмаэля к моей щеке застало меня врасплох. Я напрягаюсь, глядя на него широко распахнутыми глазами. Его ласковый жест совсем не похож на прикосновения других мужчин. В нём нет ни грубости, ни фальшивой нежности. Я замираю неподвижно, сжав ткань его плаща. Так приятно. Он обводит контур моей скулы, а его взгляд словно бы ласкает меня.

— Тебе не нужно никакое… заклятье, чтобы твои мечты стали явью. Я знаю, что ты можешь добиться всего сама. Знаю, что ты можешь стать кем захочешь. Не позволяй… другим убеждать тебя в обратном. Я верю в тебя. Это что-нибудь значит для тебя?

«Я верю в тебя».

Поначалу никак не реагирую. Просто смотрю на него, пока он продолжает нежно касаться моего лица. С такой осторожностью ко мне никто не прикасался вот уже… вот уже… да даже вспомнить не могу, когда в последний раз до меня дотрагивались так бережно. Словно я могу разбиться от неверного движения. Будто он думает, что я песок, который вот-вот проскользнёт между пальцев. Вполне возможно, что так и будет. Я чувствую, что готова рассыпаться от его прикосновения.

«Я верю в тебя».

Его слова ещё глубже проникают в мою голову. Когда последний раз кто-то верил в меня? Когда последний раз я сама верила в себя? Когда я стала забывать о себе и полагаться на то, что говорят обо мне другие? Вот так им удалось удерживать меня столько лет: заставляя чувствовать себя пустым местом, заставляя поверить, что от меня не может быть никакой пользы, кроме удовлетворения плотских желаний.

«Я верю в тебя».

Перед глазами всё плывёт. Размывается. Я опускаю голову. Это просто нелепо. Я не плачу. Я уже давно перестала плакать. Мои слёзы кончились много лет назад. Я перестала просыпаться на мокрой подушке и вытирать влажные щёки. Перестала умываться своими слезами.

Нет. Я не плачу.

Не плачу…

Но слёз слишком много, чтобы их сдержать.

Так же бережно, как он водил пальцами по моей щеке, Артмаэль обнимает меня.

Я даже не успела понять, когда успела уткнуться лицом в его рубашку. Только чувствую, как он осторожно прижимает меня за плечи к себе, как его руки окружают меня, защищая от всего мира, как он дышит над моим ухом.

Две слезинки скользят по моим щекам. Вот такая запоздалая реакция на его слова.

Он обнимает меня. Обнимает так, будто я хрустальная и могу разбиться на осколки прямо в его руках, если сжать слишком сильно. Он обнимает меня… нежно? Так я могу пробудить в ком-то нежность? Меня могут полюбить такой, какая я есть? Порванную тряпичную куклу, которую не раз зашивали, чтобы сохранить красивую наружность? Почему он это делает? Зачем он меня обнимает? Почему ведёт себя так, будто я важна ему? Я этого не заслуживаю. Я недостаточно хороша даже для этого.

Словно чувствуя мои сомнения, он сжимает меня крепче, увереннее. Ещё пара слезинок скатываются по щекам, не спросив разрешения. Я не хочу плакать. Не заставляй меня плакать. Не говори таких вещей, от которых моя маска невозмутимости рассыпается в прах. Не делай так, чтобы я позволяла тебе увидеть свои раны. Ты не хочешь видеть всё это. Не хочешь знать, что на самом деле у меня внутри. Не хочешь видеть боль, страх, сломленную душу. Не обнимай меня, потому что тогда ты поймёшь, что я разучилась обнимать в ответ.

Но я не могу сказать ему всё это. Голос не слушается.

Артмаэль не просит ничего взамен. Даже ответных объятий. Он просто ласково гладит меня по спине с нежностью, которая, кажется, способна залечить шрамы, оставшиеся от когтей мантикоры. И те, что гораздо глубже.

Я начинаю рыдать.

Хочу, чтобы он меня исцелил. Хочу, чтобы он помог мне поверить в себя. Чтобы научил, как поверить в то, что я способна на великие свершения. Чтобы рассказал, как стать уверенной в себе. Чтобы помог стать храброй. Хочу по-настоящему стать той, кем пока только притворяюсь. Потому что быть ей намного проще, чем самой собой.

Мои руки поднимаются. Немного дрожат. Они забыли, как это делается. Будто бы спрашивают: «Что ты от нас хочешь? Мы так не умеем». Мне хочется вспомнить, как это — обнимать кого-то и когда тебя обнимают. Мне хочется верить, что я всё ещё могу проявлять нежность и получать её в ответ. Неловко кладу ладони на его спину. И мягко надавливаю. Насколько сильно можно сжимать другого в объятьях? Или, наоборот, нельзя слишком слабо? Не хочу, чтобы он подумал, что я не хочу обнимать его или что чувствую себя обязанной подыграть ему. Я правда хочу. Хочу это сделать. Хочу прижаться к его груди. Хочу, чтобы он не отстранялся. Хочу, чтобы никуда не уходил.

Прижимаюсь чуть сильнее, и он отвечает тем же.

Тепло. Уютно. Успокаивает. Как будто я вернулась домой после многих лет.

Он не причиняет мне боли.

Я прячу лицо в его рубашке.

И позволяю себе расплакаться.

АРТМАЭЛЬ

Мы выдвигаемся на следующий день, когда Линн уже более-менее поправилась и отказалась оставаться в кровати. Меня беспокоит не столько её плохое самочувствие после нападения гулов, сколько глубокие раны, оставленные этой иллюзией. Шрамы, которые она мне показала, которые пыталась скрывать всё это время, настолько ужасны, что я не понимаю, как ей удаётся с ними жить. Я бы вряд ли смог. Я не настолько силён. Никто из тех, кого я знаю, не смог бы.

И, как ни парадоксально, единственная, кто не понимает, насколько она особенная, это сама Линн.

Следующие шесть дней мы ехали с постоянными остановками. Я совершаю подвиги, мои спутники мне в этом помогают, а впечатлённые свидетели распространяют приукрашенные истории, благодаря находчивости Линн, которая всегда описывает наши приключения на рынках эпичнее, чем это было на самом деле.

Пропавшая без ввести девушка — похищенная, как говорили местные, кровожадным отшельником, в итоге оказалась жертвой несчастного случая: утонула в пруду. Её родителей это не обрадовало, зато человек, которого собирались заточить в тюрьму, поблагодарил нас и вручил несколько редких трав, которые, по его словам, он вырастил сам и могут вылечить всё. Отмечу, что он дал их лично Линн, параллельно заигрывая с ней, так что подозреваю, она бы получила их в любом случае. Мне же от него досталось только похлопывание по спине, тогда как его взгляд не отлипал от её провокационных штанов. Я уже собирался разбить ему нос, но подумал, что это подпортит образ доброго принца при свидетелях, и только это его спасло. Ну, и ещё то, что Хасан поспешил увести меня подальше, едва заметив, как пульсирует у меня вена на лбу.

В общем, без приключений не обходилось, хотя ни в одном из них я не почувствовал себя настоящим героем. Видимо, драконы перестали беспокоить мирное население. Самым страшным, что с ними случалось, были дикие звери, которые иногда рискуют выбежать из леса, чтобы чем-нибудь поживиться. В большинстве случаев мои спутники категорически против того, чтобы я убивал несчастных зверушек, так что мы их просто отпугиваем. На третий раз мы запрещаем нашему волшебнику-недоучке делать это с помощью магии, потому что уже начинаем бояться последствий его размахиваний палочкой.