- А он понимал? - медленно стервенея, спросил Юра.

   - Есть разные пути. Обходные, живописные, такие, на которых можно встать лагерем на неопределённое время. И даже пути назад. Но парень не видел иного выхода.

   Хорю не давал покоя вопрос: "Они услышали бы, как он режет себе руки, если бы не колотились в дверь, а сидели смирно? И что бы это был за звук?"

   - Не видел выхода? - Юра схватился за голову. Волосы были липкие от пота. - Да что это за ерунда-то такая! И то, что он там городил...

   - Я слышал, что когда человек готов к прыжку в бесконечность, у него обостряются все чувства, и даже появляются новые. Вроде как прощальный подарок от жизни, рюмка на посошок. Мол, поживи напоследок с третьим глазом во лбу. Они начинают видеть и чувствовать то, что не под силу увидеть и почувствовать любому из нас. Начинают думать по-другому.

   - Думать, как покончить с собой?

   - Граница между жизнью и смертью растворяется в глазах таких людей, - Виль показал Юрию раскрытую ладонь. - Если что, это всего лишь мои домыслы. Как там всё происходит на самом деле нам узнать не суждено... по крайней мере, пока. Не думаю, что кто-то в здравом уме может к этому стремиться. Они видят фруктовые сады за рекой и бросаются в воду, торопясь оказаться на другом берегу. Вдалеке маячит мост, но не тратить же время на то, чтобы до него добраться?

   Юра почувствовал новый острый приступ тошноты, но всё же сказал:

   - Чтобы порезать себе руку в клочья, требуется недюжинная храбрость. И сила.

   Виль Сергеевич взглянул на него и коротко, но метко сказал:

   - Одержимость.

   - Что там произошло? - раздался от двери голос Саши. Хорь сделал несколько шагов назад. Алёна сдерживала любопытных в дверях: стояла, широко расставив ноги и раздвинув руки, словно вратарь. Когда она оглянулась, Юра увидел в глазах крупные слёзы - будто блестело разбитое стекло. Он подумал с несвойственной моменту язвительностью: "А ты теперь, небось, жалеешь, что мы не убрались отсюда ещё вчера. Плачь, плачь, я хочу видеть твои слёзы. Собери их для меня в шкатулку, чтобы я мог любоваться на них, когда настанут плохие времена..."

   Прошло немало времени, прежде чем этот длинный, страшный день можно было признать окончательно ушедшим в прошлое. Девятое октября сменилось десятым, и все как будто вздохнули свободнее. Лёжа в кровати рядом с неспящим мужем, Алёна слышала, как в своих комнатах на этаже ворочаются многочисленные постояльцы. Попугай в клетке, стоящей на подоконнике, возвышался мачтой застывшего в сердце штиля корабля. Высокие, насмешливые скрипучие звуки, что птица издавала днём, теперь превратились в низкое, еле слышное клокотание с посвистом, за которое Алёна и Юрий были ей благодарны. Это напоминало колыбельную.

   Одержимость, точно, - думал Юра, лёжа на спине и вспоминая слова мистера Бабочки. - Но чем он был одержим? Мариной? Поначалу казалось, что так оно и есть. Но если размышлять здраво - как может один человек прыгать за другим в бездонную пропасть? Без шанса спасти, без шанса вернуться обратно. Что это, самопожертвование или всё-таки что-то другое? Вмешательство извне... у каждого в голове есть лист, на котором он записывает всё, что хотелось бы сохранить. Мелкие вещи не запоминаются, значимые же находят себе место там, на листе в линеечку... ну, или в клеточку, кому как больше нравится. Когда Юра заглянул Славе в глаза перед тем, как один из старых добродушных полицейских сказал: "Пройдёмте, побеседуем", он видел, как этот листок корчится и чернеет, будто к нему поднесли зажигалку. То же самое он видел когда-то в глазах у Пашки... но ведь нет никаких причин полагать, что Пашка тоже мёртв.

   Мысли Алёны тоже текли в том направлении.

   - Прошу тебя, - пробормотала она, - если со мной когда-нибудь случится беда, не надо резать себе вены. Даже если я сверну себе шею из-за того, что пока я буду мыть окна, ты подкрадёшься и схватишь меня за попу. Всё это опасно близко к безумию.

   - А ты?.. - спросил Юра, не слишком понимая, что всё-таки хочет сказать.

   Алёнкины глаза поблёскивали в тусклом свете фонарей из окна.

   - Я могу тебе пообещать то же самое.

   Они уснули, сцепив под одеялом руки. Глубоко за полночь, когда кофе в кружке ночи осталось на донышке, Алёна вдруг пробудилась от странного, потустороннего звука. Она села на кровати, ударившись локтем о стену, возле которой спала, поражённая единственной мыслью, видимо, оставшейся от какого-то сна.

   "Ползи по лианам".

   А потом скрипучий, насмешливый голос озвучил эту мысль:

   - Когда дойдёшь до края, ползи по лианам.

   - Что? - глупо спросила она.

   Юра заворочался, вздохнул во сне и подтянул к груди колени. Одеяло сбилось у него в ногах морской пеной, которую фотограф поймал в объектив своего фотоаппарата.

   Но птица не сказала больше ни слова. Её не было видно, только колыхались, словно одежды идущей к алтарю средневековой принцессы, занавески: окно распахнуло сквозняком совсем недавно, и воздух в комнате не успел выстудиться. Чипса! С ума сойти: днём Алёна не смогла добиться от неё и слова, а здесь - целое предложение! "Что бы это ни значило, я запомню это до утра, - пообещала себе девушка. - Запишу на подкорке сознания. А утром мы поговорим за чашечкой чая, как полагается двум разумным существам которым есть что скрывать".

   С этими мыслями она вновь погрузилась в сон.

   Блог на livejournal.com. 27 апреля, 12:02. Тревожный звонок.

   ...Сегодня со мной впервые заговорила МАТЬ СЕМЕЙСТВА. Подсознательно я ожидал её появления уже давно. Как только всё это началось. А может, и ещё раньше. Её вещи повсюду. Ею пахло из шкафов со сложенным с маниакальной аккуратностью бельём. Просыпаясь, я чувствовал лёгкий флёр чужого присутствия - словно в кресле у изголовья кровати кто-то сидит и читает книгу. Иногда сквозь сон я даже слышал шорох страниц. Хотя, конечно, это всегда оказывались голуби или дождь, стучащий по карнизу и по крыше. Тащась на кухню, чтобы приготовить себе кофе, я чувствовал опустошённость. Всё детство и юность я стремился к одиночеству... с тем, чтобы искать потом общества в чужой, покинутой квартире почти на краю света.