Наверное, я в третий раз прозрел. Надеюсь, что в последний. Я не лгал, когда сказал, что устал от откровений. Башня Светотьмы пусть меня пока подождёт, нужно переварить и тщательно осмыслить всё.
— Верните меня домой, — попросил я тихо и вежливо. — И, пожалуйста, утешьте, что там не прошло три миллиона лет с моего отсутствия. Или три миллиарда.
— Нет, лишь день, — ответил полулис. — Тот последний, в ненарушенном беге времени твоей старой реальности. В полушарии, где ты живёшь, солнце уже закатилось за горизонт. Надеюсь, ты не жалеешь, что целиком потратил столь драгоценный день на нас.
— Не целиком. У меня ещё есть остаток вечера, — я вздрогнул, вспомнив длинный список дел на скрученных в жгуты бумажках. — Послушайте, мне нужно не домой. Если можно, отправьте меня в Нью-Йорк Сити, забросьте туда, где меня ждёт одно важное неоконченное дело. Нет, стоп, я не могу явиться с пустыми руками!
— Сначала домой, — успокаивающим тоном сказал птичий бог. — У тебя хороший дьявол-отец, он позаботится о деталях.
— Последний вопрос, и честно, отстану, свалю восвояси, — я же отлично понимал, что больше никогда их не увижу. А этот вопрос сродни болезненной занозе, глубоко засевшей в заднице. — Вы, наш бог, тетрабог, тетраграмматон… Технически… вы мертвы?
Единодушный кивок.
Всё-таки Ницше не обманул.
Я выдохнул с облегчением. А по новой вдохнуть не смог: грудь нестерпимо сдавило в змеином захвате папочки, да ещё и дядюшка Бегемот присоединился, старая добрая семейная оргия. Шучу. Просто отпустите меня, у меня так мало времени, вечно не хватает на самое главное.
*
В сказках, которые мамка никогда мне не читала на ночь, но я сам всё нашел в аркадской библиотеке и в интернете, прекрасные принцессы находили чудесных драконов, изменяли им с инфантильными принцами и их отважными оруженосцами, а потом выходили замуж за премьер-министров или случайных рыболовов. В компьютерных играх, в которые я азартно рубился треть короткой жизни, герой проходил с кинжалом или винтовкой через настоящую мясорубку, чтобы потом попадать в ещё одну и ещё, в перерывах развлекаясь с продажными женщинами в злачных местах низкого и среднего пошиба. Реальность врывалась в выдумки и диктовала свои правила, проповедовала индивидуализм, пессимизм и показывало коварство великого рандома. Реальность помогала не увязнуть в розовых соплях, добавляла придумке тени, полутона и объём. Это смотрелось офигительно со страниц книг и раскадровок экрана.
Но не пошла бы реальность в жопу? Я каюсь перед небесами, снимая с себя дурацкую личину циника, и признаюсь, что хочу в сказку. Очень-очень хочу.
Сказку, где принц еженощно спит только с принцессой, а ей — не снится, как её на сеновале дерёт во все дырки конюх. Сказку, где герой наконец прорубился сквозь мясной фарш без намёка, что создатели запилят третью, восьмую и двадцатую часть игры ради прибыли, купил небольшую ферму, занялся выращиванием клубники и женился на самой преданной проститутке, завязавшей с пропащим ремеслом. Сказку, в которой не получается стать премьер-министром, но исполняются маленькие и более разумные мечты, удаются вещи по плечу, а каждое утро приносит радость, а не уныние. Сказку… в которой не пострадала ни одна скрипка и у меня не кровоточат восемь из десяти пальцев.
Я не могу их протереть, при себе ни салфеток, ни платка, только вода в бутылках. Украдкой поливаю ею верхнюю деку и нижнюю треть струн и стараюсь не поскользнуться на полу, розовом от крови. С середины песни на меня с ужасом посматривает Фабрис, но сделать ничего не может, да я бы и не позволил. Шоу должно продолжаться.
После второго припева наступает мой звёздный скрипичный час: я солирую в течение целой минуты, громко, чтоб насладился целый павильон, притворяясь не трупом, а виртуозом, и редкие капли с моих рук превращаются в густой кровавый ливень. Или суп. Фрикаделек не хватает.
Почему я не кричу? Я прикусил (или прокусил?) себе язык, поставил микрофон на mute, чтобы не выдать случайно вместо бэк-вокала плач или стон… но это, разумеется, не всё. Я основательно поранил язык, добавив к пальцам кровавые борозды ещё и на нём, потом сжал намертво зубы, представив вместо сцены спальню, а вместо уймы зрителей — его одного. Киллера. Пусть сволочь окаянная не пришёл, но я упрямо играю для него, может, он даже когда-нибудь найдет с этого концерта архивную запись. И восхитится с мимикой истукана, что я ни разу не пикнул, не изменился в лице, а мои изувеченные руки дрожали, но не сфальшивили, ударяя по ладам. После повторной измены с женщиной я хочу гордиться собой хоть где-то. Хоть как-то. Я не слажаю. И, Дарин, не смей срывать мой бенефис, я должен доиграть!
Йевонде не видно, он нырнул за занавес, но я знаю, куда он намылился и где остановка — прямёхонько за «маршаллами» и сплетением их шнуров, воткнутых в большие розетки. Он попытается вырубить звук, чтобы помочь мне, но такая медвежья услуга мне не нужна. Не нужна! Мне некогда думать, предаст он меня или нет, я сосредоточенно вывожу в воздухе последние строки музыки, её тонко-визгливые вскрики, вторящие голосу Эмили, в точности повторяющие рисунок её сладкого завывания без слов, но на октаву выше, в её вокале звенит вопрос, в моей «скрипке» — ответ. В голове у себя я чётко вижу мелодию на нотном стане, как и вижу партию Эмили, которая в одном белье стоит чуть правее центра сцены, не заслоняя меня, но прожекторы движутся слишком хаотично, зрителям не понять, что за беда к нам привалила. Моя кабаре-дама сильно охрипла после чудесных откровений, исторгнутых пусть не из самых глубин души, но искренне, выложившись как подобает — за идею, а не за деньги слушателей. Финальное “dead-is-a-new-alive!”, вытянутое шёпотом и скороговоркой, звенит у меня в ушах призывом и приказом. DSI закончили аккомпанировать, остановились, включая барабаны Мэдхани, но у меня ещё полтора такта… и эхо, нужно не забыть выбить из педали эхо. Выжить, любой ценой. Дожать. На струны. На пальцы. Господи, как же сильно щекочет в нос запах собственной крови. Я съезжаю по инструменту сверху вниз, чтобы выдать последний, быстрый как молния пассаж — резко вверх, к колковому механизму, срывая с подушечек мизинцев последнюю кожу. С остальных пальцев она давно стерлась. Десять обнажённых фаланг из десяти. Всё.
Зал постоял в тишине секундочку, наверное, не веря, что поучаствовал в таком изощрённом мазохизме и прикоснулся к прекрасному, а потом взорвался громом, а не овацией. Сцена немного сотряслась от их бешеных рукоплесканий.
Но выход на бис… ребята, пожалуйста, без меня. Песня закончилась, не концерт, но я… я тоже закончился. Не помогайте, я просто прилягу, полежу прямо тут, рядом с гитарой. И похер, что нельзя. Мои руки… То есть какие руки. Нет больше рук.
— Не закрывай глаза. Не отключайся! — кто-то надо мной склонился, в лицо не узнаю, по интонациям — похож на Виктора. — В здании дежурят медики? Где они? Позовите скорее! Скорее их сюда. Бегом! Шевелитесь!
Я не теряю сознание, просто отделяюсь от зала и группы, проваливаюсь в приятную дымку. Голова весит не меньше тонны, но не мешает и удобно лежит. Какое счастье, что не нужно больше трогать струны. В жизни к ним больше не прикоснусь, Господи. Знаю, пальцы доведут меня до самоубийства позже, появившись на руках заново и разболевшись как ненормальные, но сейчас я как после лошадиной дозы морфина — или небольшой дозы мокрушника. У него ведь такие крутые методы делать анестезию. Ничего не чувствую. Немножко холодно. Давление непонятное появляется. А, это льют какую-то гадость антисептическую, очищают руки и смывают кровь, всё тут, не сходя со сцены. Весело, наверное, смотрится со стороны. Зрительский партер волнуется, но я не слышу. Давление на пальцы становится дискомфортным — полагаю, тут пошли в ход эластичные бинты. Ничего. Пара минуток… и снова полная анестезия. В районе локтя быстро кольнуло и взорвалось жаром — значит, и настоящего обезболивающего не пожалели. Не морфин ли, воплощая самые смелые околонаркоманские мечты? Какая жалость, что моя дымка не вечна, рано или поздно вернуться к жизни придётся. Вставать придётся. И бороться дальше. С болью из заживающих ран в том числе.