Я протянула до четырёх – и провалилась в сон.

Отходить от эфира оказалось тяжелее. Правая нога зажата, её пригвоздили к месту, не дают сдвинуться. Я пытаюсь высвободиться, бьюсь что есть сил, пот льётся градом. Меня накрывает бомбёжкой, я под завалом. Ногу не сдвинуть. И вдруг я каким-то образом опять в сыром шкапчике под раковиной, в Лондоне, в нашей старой квартирке. Меня заперла в нём мама. Тараканы уже…

– Ш-ш, – мягко прошелестел у меня в ушах шёпот Сьюзан. – Успокойся, всё позади. Всё хорошо.

Ничего не хорошо, что может быть хорошего там, в этом шкапчике под раковиной, дома у мамы…

Руки тоже пригвоздили. Сверху накинули одеяло и подоткнули по бокам.

– Открой глазки, – звучит мягкий голос Сьюзан. – Операция кончилась.

Я открываю глаза. Из мешанины цветных пятен проступает лицо Сьюзан.

– Тебе ничего не угрожает.

Я тяжело глотаю слюну.

– Врёшь.

– Нет, не вру.

– Не могу ногой пошевелить. Правой. Которая кривая…

– Нет у тебя никакой кривой ноги, – говорит Сьюзан. – Больше нет.

Как следует проснулась я уже глубокой ночью. Кровать окружали ширмы, за ними горел тусклый свет.

– Сьюзан? – шёпотом позвала я.

Ко мне подошла ночная сиделка.

– Пить? – спрашивает.

Киваю. Она наливает воды. Пью.

– Сильно болит?

Теперь припоминаю. После операции на правую ногу наложили гипс, поэтому-то я и не могла ею пошевелить. В лодыжке под гипсом ноет тупая боль, пронизывает ногу до коленки.

– Не знаю, – говорю. – Она всегда болит.

– Терпеть можешь?

Я киваю. Стерпеть я могла бы, наверно, всё что угодно.

Сестра улыбается.

– Оно и вижу. Мамка твоя тоже сказала, что ты девка крепкая. – Протягивает мне таблетку. – Нат-ко, выпей вот.

– Сьюзан мне не мама. – И слава богу. Глотаю таблетку, засыпаю.

Когда я снова проснулась, прямо надо мной нависало лицо Джейми. Волосы всклокоченные, точно неделю не расчёсывался, глаза красные, опухшие. Плачет. Я рывком села в испуге.

– Что? – спрашиваю.

Джейми плюх! Мне на кровать. Прямо на гипс. Я аж скривилась.

– Так, полегче, – говорит ему Сьюзан и за плечи оттягивает.

А Джейми ко мне прильнул, лицом в меня зарывается.

Я его обнимаю, поверх его головы на Сьюзан смотрю.

– Что? Скажи же.

– В письме, – говорит Сьюзан, – что вот от леди Тортон пришло, в нём сообщается…

Я киваю. Так и знала, письмо, всё в том письме.

Джейми как взвоет:

– Мама умерла!

Можно знать наверняка – а всё же не верить до последнего.

Я знала, что мама… наша мать работала в Лондоне в ночную смену на военном производстве. Я знала, что Лондон бомбят, бомбят жестоко, всякую ночь – опустошающие налёты, один за другим. Я знала, что в первую очередь немцы атакуют заводы, в особенности те, что работают на нужды фронта. Мне и самой случилось однажды попасть под бомбёжку. Кирпичные стены разлетались на кусочки прямо над головой. А позже по улицам мело разбитым стеклом, точно позёмкой.

Выходит, я знала, что мама может погибнуть. Я просто не верила. Даже пусть и бомбёжки. Мне как-то казалось: мама, она вечная.

Мне казалось, мы с Джейми никогда от неё и не освободимся.

Я обняла Джейми. Он зарыдал и опять бухнулся мне на ногу. Я еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть.

Сьюзан просунула Джейми под живот подушку и облокотилась на край кровати. Погладила Джейми по спине.

– Это правда? – спросила я.

– Правда, – подтвердила Сьюзан.

– Прям, по-настоящему?

– Мне очень жаль.

– Жаль? Уверена? – спросила я.

А было ли мне жаль? Как-то казалось, что да. Да было ли? Мама же меня ненавидела.

«Ты нас больше никогда не увидишь», – сказала я ей тогда, в Лондоне, неделю назад. И она ещё уточнила, мол, точно?

Выходит, что точно.

– Ну, счастливым такое разрешение дела не назовёшь, – проговорила Сьюзан. – Пожалуй, могло быть и хуже, но и так тоже несчастье, а поэтому да, мне жаль. Хорошо, конечно, что разрешилось хоть как-то. Теперь ведь ваша мама не сможет вам навредить.

– Теперь не сможет, – подтвердила я. Даже не знаю, могло ли у нас с мамой разрешиться счастливо. Всегда хотелось верить, что да – оно и понятно, всё-таки мать, – но до конца как-то не верилось. Я повернулась к Джейми. – А ты чего плачешь? Мама нас ненавидела. Она сама так сказала.

Джейми всхлипнул ещё громче.

– Я её любил, – проныл он.

Джейми – он добрее меня. И маму он, наверное, в самом деле любил. А я не любила. Хотелось бы, но нет. Больше всего на свете хотелось бы, чтобы она меня любила. Но нет.

Я снова подняла глаза на Сьюзан.

– Что мне положено сейчас чувствовать?

Наверно, нормальная дочь чувствовала бы горе. Но теперь, когда мама умерла, я больше не была никому дочерью.

И никакого горя не чувствовала. Да и счастья особого тоже. Или злости. Вообще ничего.

Сьюзан протянула ко мне руку поверх узенькой спинки Джейми и сжала мою ладонь.

– Что само чувствуется, то и хорошо.

– А как назвать, когда ничего не чувствуется?

– Потрясением, – ответила Сьюзан. – Когда я узнала, что моя мать умерла, я тоже испытала потрясение.

Я уставилась на неё.

– А когда твоя мама умерла?

– Несколько лет назад. За пару-тройку месяцев до Бекки.

Бекки, лучшая подруга Сьюзан, умерла от пневмонии за три года до начала войны. Это мне было известно. Сьюзан и Бекки жили вместе, и дом Сьюзан, который на днях разбомбило, изначально принадлежал Бекки. Она же подарила Сьюзан Коржика.

– Обе смерти стали для меня тяжёлым испытанием, – продолжала Сьюзан. – Чувства по поводу маминой были особенно сложными.

Я отпустила её руку и спросила:

– А как про нашу маму узнала леди Тортон? – Вплоть до прошлой недели мы целый год ни словечка от мамы не слышали, несмотря на все наши письма, Сьюзан и мои. Пока она собственной персоной не явилась к нам и не утащила нас с Джейми обратно в Лондон.

– Я ведь сообщила в Добровольческую службу её новый адрес, – ответила Сьюзан, – и одна из наших лондонских ячеек вышла на леди Тортон. Видимо, они просматривают списки убитых.

Женская Добровольческая служба выполняла всякую военную работу. Сьюзан была её членом, входила в нашу местную ячейку. А леди Тортон этой ячейкой руководила и, в частности, несла ответственность за эвакуированных вроде нас с Джейми.

Сьюзан снова потянулась к моей руке, но я убрала ладонь. Джейми всё не прекращал рыдать. Мне хотелось его успокоить, но внутри было пусто. К тому же, что мы теперь такое, когда мамы больше нет? Можем ли мы оставаться у Сьюзан? Считаемся ли мы в эвакуации?

– Что теперь? – спросила я.

Сьюзан задумалась.

– Не знаю, – сказала она наконец. – Я спрошу у леди Тортон, как нам с этим разобраться.

Я молча хлопнула глазами.

Сердце ёкнуло.

Такого ответа я не ожидала.

Такого ответа я не хотела.

«Разобраться».

Уже само это слово было наполнено тревогой. А за ним так и нахлынуло – точно панический вал. И вот этим волнением меня захлестнуло, сбило с ног.

Где я могла раньше слышать это слово?

Сьюзан не ответила, мол, ты не волнуйся. Не сказала: «Разумеется, вы останетесь жить у меня». Не сказала: «Я прослежу, чтобы вы не остались без присмотра».

А ведь в тот день, когда она спасла нас от мамы во второй раз, когда её дом разбомбило, она всё это сказала. Сказала, что мы останемся вместе, будем с ней навсегда.

И я ей поверила.

Врала, значит? Или со смертью мамы всё изменилось?

– Есть название для детей, – спросила я, – у которых родители умерли?

Сьюзан сглотнула.

– Сироты.

Сироты. Мы с Джейми теперь сироты, а не эвакуированные. И леди Тортон за нас больше не отвечает. Сьюзан нам больше не поможет. С сиротами другая история.