– Однако его имя ты не забыл.

– Так ведь потому и помню, что одиозная фигура: полуграмотный баснеплёт на вершине советского Парнаса.

– Об том и речь. Нет уж, не желал бы я себе подобной славы мелкотравчатой… А когда задвинули Демьяна, первым советским поэтом стал считаться Василий Лебедев-Кумач. Этого полной бездарностью назвать не могу, всё же он написал «Войну народную» и ещё немало песенных стихов. Зато другим прославился: воровал, как скаженный.

– В каком смысле – воровал? – не понял Сергей.

– Да в обыкновенном: строки чужих песен присваивал, дурбалай. Поэтическим клептоманом считался у нас. Не сразу, конечно, а после того как попался на горячем. В сороковом году Абрам Палей подал официальную жалобу в Союз писателей, что из его стихотворения «Вечер» Лебедев-Кумач своровал одну из строф для своей песни «Москва майская». Делать нечего: раз есть жалоба, значит, надо рассматривать по существу. Фадеев по такому случаю собрал Пленум правления Союза – стали разбираться да сопоставлять. Выяснилось, что кусок песни к фильму «Моряки» этот прощелыга передрал из стихотворения «Цусима» покойного Владимира Тан-Богораза. И ещё не менее десятка случаев воровства установили. Ясный оборот, все стали возмущаться, выкрикивать: «Сволочь! Позор! Гнать его в шею из наших рядов!». Однако не дали исключить из писательского союза: в Кремле присоветовали Фадееву не раздувать дело, а то и в самом деле получится позор на весь мир, что в СССР среди деятелей культуры развелась этакая нечистоплотность… Не зря всё же когда Лебедев-Кумач только начинал входить в известность, сатирик Виктор Ардов сочинил на него эпиграмму:

Кумач за дело взялся рьяно.

Он – воспеватель наших дней,

Сменил он Бедного Демьяна

И стал писать ещё бедней.

***

– А всё же что-то давненько Василий не возвращается, – снова вспомнил о недокомплекте в нашей компании Сергей. – Может, заблудился, район-то незнакомый.

– Если б он первый раз пошёл за пивом, тогда ещё ладно, – возразил я. – А то ведь уже несколько раз успел смотаться туда-сюда: знает дорогу.

– Или задрался с кем по пути, устроил зубобой, – предположил Шолохов. – Дело молодое: показаковать, покуражиться, пока сила в руках-ногах присутствует.

– Упаси бог, – встревожился я. – Он же здоровый кабан: может ненароком покрошить кучу народу.

– Тогда и беспокоиться нет причины: значит, не сгибнет, – махнул рукой классик. – Пускай разомнётся, ежели имеет душевную потребность: небось намордует кого следует, да и возвернётся.

– Нет-нет, – я поднялся на ноги. – Такие вещи нельзя пускать на самотёк. Пойду посмотрю, как бы его не загребли в околоток.

– Та иди, раз ты такой боягуз неугомонный, – бросил мне в спину Шолохов. – Особенного смысла не вижу, но, как говорится, бешеной собаке семь вёрст не крюк, хе-хе… Только гляди, чтобы на одной ноге обернулся, а то не до скончания века же нам тут пива дожидаться.

Я ничего не ответил, поскольку уже шагал прочь по тропке, едва просматривавшейся в разнотравной гущине.

***

Путь к торговой точке показался мне гораздо более протяжённым, нежели в прошлый раз, а земная поверхность – значительно менее ровной. Даже, я бы сказал, значительно менее сбалансированной и удобоприятной для беззаботного прямохождения.

Войдя в прохладное помещение магазина, я, к своему удивлению, не обнаружил продавщицы за прилавком. Лишь какие-то подозрительные всхлипывающе-ахающие звуки доносились из открытой подсобки… Я поколебался несколько мгновений, соотнося возникшие ассоциации с вероятностями насущной реальности, и направился в сторону звуков. Приблизился к распахнутому дверному проёму и заглянул в магазинные недра. Там, в интимном сумраке, мои глаза различили сосредоточенно мотылявшуюся взад-вперёд длинную шевелюру автора бестселлера «Букет в интерьере спальни», а значительно ниже – лежавшую животом на столе искомую продавщицу, с завёрнутым на спину подолом и полновесно белевшими musculus glutaeus maximus, занимавшими куда большее пространство, нежели соответствующие органеллы Василия.

Итак, мои подозрения подтвердились: звуки издавала торговая работница, стараясь сдерживать ритмичные придыхания и всхлипы в такт получаемому удовольствию (это у неё не очень получалось).

Я постоял минуты две-три в лёгкой растерянности.

Наблюдать за чужим соитием было странно и немного неловко. Впрочем, лишь поначалу. Ибо существует ли что-нибудь прекраснее, нежели зрелище исступлённо шпилящихся человеков? К тому же, я не мог решить, как поступить далее: тихо удалиться, проявив присущую мне деликатность, или дождаться-таки Василия Вялого. В итоге выбрал первое. Не стал никого беспокоить: тихонько извлёк из холодильника четыре запотевших бутылки «Балтики», оставил на прилавке деньги (считать мне было лениво, однако я постарался не переплатить) и, получив таким образом полновесный сенсорный стимул для обратного пути, направился к выходу.

Не добравшись до двери, остановился. И, поразмыслив несколько секунд, вернулся: прихватил ещё несколько пакетиков с копчёными угрями и кольцами осьминогов («Нам всё равно, сколько что стоит, до тех пор, пока оно ничего нам не стоит», – очень кстати о подобном раскладе высказался Андре Моруа), затем забрал с прилавка свои деньги. И после этого окончательно удалился.

***

– Молодец, живым духом промотнулся, – похвалил меня Шолохов. – Не то, что товарищ твой. Огрузился самогонкой и блукает невесть где, пока мы тут от жажды мучаемся. Кнут по нему плачет горькими слезами.

– С Василием всё в порядке, – сообщил я, усаживаясь в траву. – Он торговую работницу охмурил. Как говорится, весной и щепка на щепку лезет. Ничего, сейчас отстреляется и вернётся.

– Так весна, вроде б, уже заканчивается, – выразил несогласие классик.

– У Вялого круглый год весна, такой у него модус операнди. Или модус вивенди, если брать по большому счёту.

– Засунь себе эти модусы знаешь в какое вивенди! – возмущенно выпучил глаза Шолохов. – По самое операнди засунь, таратор!

– Не стоит, – беззлобно возразил я. – Зря вы придираетесь к словам, Михаил Лексаныч, заимствования – это нормально. Вас послушать, так половину русского языка надо запретить к употреблению. Между прочим, слова «капуста» и «редиска» тоже пришли к нам из латыни, картофель – из итальянского, а петрушка – из греческого. Вы же ничего не имеете против капусты и редиски?

После этого, не дожидаясь ответа, я извлёк из кармана ключи от квартиры:

– Открывалки у меня нет. Кто умеет открывать бутылки ключами?

…А Василий, в самом деле, скоро возвратился – мы даже по полбутылки выпить не успели.

– Увеялся архаровец, – проворчал Шолохов. – Мы уже собирались занести тебя в число пропавших без вести. Ну ладно, так и быть, выговор объявлять не станем, раз воротился не с пустыми руками. Как говорится, дорого поленце в холодный день.

Василий принёс ещё четыре пивасика и несколько упаковок с солёными фисташками. Поставив пакет с покупками на небольшую проплешину в травяном ковре, он уселся между мной и Сергеем. Сорвал ромашку, заложил её за ухо и блаженно потянулся, хрустнув – чёрт знает чем: может, позвонками, а может, челюстями. После этого принял полулежачее положение, опершись на локоть. А мы с Сергеем продемонстрировали набор стереотипных поведенческих реакций, незамедлительно принявшись расправляться с фисташками. С ними пиво пошло быстрее, жить стало веселее, вечер в очередной раз пообещал закончиться нескоро и нескучно, и не факт, что для всех одновременно…

***

– Михаил Лексаныч, сегодня же ваш юбилей, – сказал Василий. – Примите мои поздравления.

С его подачи мы с Сергеем вспомнили, что нынешнее присуждение медалей было приурочено к столетию со дня рождения Шолохова, и присоединились к поздравлениям.