– Тяжело дышать, давит.

И скончался.

…Оноре де Бальзак был одним из немногих творцов, которые, умирая, сумели всецело переселиться в мир своих иллюзий.

– Мне нужен Бьяншон! – твердил он в полубреду. – Бьяншон сумел бы меня спасти!

Орас Бьяншон – это искусный врач, фигурировавший в романах Бальзака, которые вошли в цикл «Божественная комедия».

…Под стать Бальзаку оказался и Фрэнк Баум, автор «Удивительного волшебника из страны Оз» вкупе с целым рядом сказок со сквозным сюжетом. В шестьдесят два года писатель после инсульта впал в кому. Однако перед смертью очнулся и произнёс:

– Теперь мы пересечём Гибельную Пустыню!

…Редьярд Киплинг тоже погрузился в вымышленный мир, преследуемый персонажами «Книги Джунглей».

– Кэрри, на помощь! – призывал писатель. – Он гонится за мной, он собирается меня убить, Кэрри!

– Кто это там опять за тобой гонится? – спрашивала его супруга.

– Хануман, бог обезьян! Кэрри, убери его отсюда!

…Антон Чехов, будучи врачом и реалистом, понимал, что ему осталось недолго. В свою последнюю ночь он проснулся и попросил послать за доктором. После этого велел принести шампанского и громко сказал по-немецки: «Ich sterbe». Потом повторил по-русски: «Я умираю». И, взяв бокал, заметил: «Давно я не пил шампанского». Выпил всё до дна, тихо лёг на левый бок и вскоре, в самом деле, умер.

…Михаил Зощенко, затравленный и отлучённый от литературной жизни, за несколько дней до смерти от сердечной недостаточности сказал с горечью:

– Умирать надо вовремя. Я опоздал.

А в свою последнюю минуту лишь устало попросил:

– Оставьте меня в покое.

…Иван Крылов перед смертью очнулся от забытья и сообщил:

– Я сейчас сочинил басню на самого себя… Только жаль, не успел её написать… Она как раз подходит к настоящему моему положению…

Затем баснописец снова потерял сознание и вскоре скончался.

…Вольтер, когда на смертном одре священник предложил тому отречься от дьявола, резонно возразил:

– Сейчас, мой добрый человек, не время заводить врагов.

…Оскар Уайльд мучительно умирал от менингита, утратив способность говорить, и мог общаться только жестами. Но в свой последний миг, обведя затуманившимся взглядом комнату, оклеенную безвкусными обоями, писатель вдруг саркастически произнёс:

– Или я, или эти обои!

Затем отвернулся к стене и отдал богу душу.

…Саша Чёрный приобрёл участок земли на юге Франции и построил на нём дом. Он помогал в тушении пожара на соседней ферме, затем пришёл домой и слёг.

– Меня хватил солнечный удар, как же это я прошляпил! – жаловался поэт жене с виноватой улыбкой. – Ну какая же я шляпа!

И скончался от сердечного приступа.

…Андре Жид, почивши в бозе, не мог восстать из гроба и отправиться на почтамт. Тем не менее, на следующий день после его кончины Франсуа Мориак получил телеграмму: «Ада нет. Можешь жить в своё удовольствие. Сообщи Клоделю». И подпись: «Андре Жид»… Предполагают, что от имени покойника телеграмму отправил неизвестный мистификатор. Впрочем, чем чёрт не шутит.

…Николаю Гоголю сызмальства запал в память рассказ бабушки о лестнице, по которой людские души попадают на небо. Перед кончиной он требовал:

– Лестницу, поскорее, давайте лестницу!

Образ лестницы, соединяющей дольний мир с горним – один из любимейших и вместе с тем тревожащих – не покидал писателя на протяжении всей его жизни, и до своего последнего вздоха Николай Васильевич не мог от него освободиться, выговаривая слабеющим голосом:

– Поднимите, заложите на мельницу! Ну же, подайте! Как сладко умирать… Мне хорошо… Только бы лестницу!

…Владимир Набоков, увлекавшийся энтомологией и коллекционированием бабочек, напоследок предположил, что «кое-какая бабочка уже взлетела».

…Александр Грин прошептал напоследок:

– Зурбаган!

…Анри Барбюс умирал в Москве, в кремлёвской больнице. Коротко вынырнув из забытья, он потребовал:

– Телеграфируйте в Париж: «Надо спасать мир».

После этого его жизнь оборвалась.

…«Мама, мама!» – выкрикивал Август Стринберг, обнимая медсестру перед кончиной… «Мама, мама!» – восклицал обдолбленный барбитуратами Трумен Капоте в свой последний час, хватаясь за приютившую его Джоан Копленд в Лос-Анджелесе… «Мама!» – стонал Джордж Байрон, умирая… «Мама!» – шептал Анатоль Франс, умирая.

***

– Откровенно говоря, не очень-то я доверяю воспоминаниям очевидцев, присутствовавших при кончине великих, – высказал сомнение Сергей. – Тем более что многие рассказы разнятся между собой. Память – штука ненадёжная.

– Иные вдовы и друзья-коллеги наверняка стараются приукрасить последние минуты мэтров, – поддержал я его мысль. – Присочинят сгоряча, а со временем, возможно, и сами начинают верить в свои выдумки. И уходят эти конфабуляции в народ как чистая правда.

– Не зря существует выражение: «врут, как очевидцы», – напомнил Шолохов. – А всё же бывает, что при кончине присутствует большой коллектив. Это уж случаи бессомненные. Например, когда расстреливали царя Николашку – знаете, что он сморозил? О, это прямая характеристика всей его жизни получилась! Представьте, свели его в подвал вместе с семейством, зачитали приговор – а он: «Как? Я не понял!». Вот вам и последние слова. Как жил, так и помер: ничего не понял… Зато его дядька, великий князь Николай Михайлович, отмочил напоследок хорошую хохму. Перед расстрелом во дворе Петропавловский крепости он снял сапоги и бросил их солдатам со словами: «Носите, ребята! Всё-таки царские!». Вот это красиво помер, ничего не скажешь. Хоть и князь, а молодец.

– Да какая разница, князь или простой человек: жить-то всем хочется, – заметил Сергей. Затем, поколебавшись немного, добавил:

– Впрочем, Ключевский писал, что самое умное в жизни – это смерть, ибо только она исправляет все ошибки и глупости жизни.

– Это утверждение годится только для простых людей, которые не оставляют после себя следов, – возразил классик. – А написанное пером не вырубишь топором: все писательские погрешности переживают своих авторов. Взять, к примеру, Демьяна Бедного. Считался наипервейшим в стране поэтом, разве только Маяковского ставили почти вровень с ним. Ленин – ещё до революции – переписывался с Демьяном и цитировал его стихи, выступая перед массами. А потом и вовсе поселили его в Кремлёвском дворце вместе с женой и тёщей, и детьми, и нянькой. Жил по-царски, жрал от пуза чёрную икорку, когда народ распухал от голода. Ради творческого вдохновения ходил смотреть, как расстреливали Фанни Каплан, да ещё помог матросу Малькову сжечь её тело в бочке. Писатели и критики славили Бедного на все лады, и новые блага на него так и сыпались: дача в Мамонтовке, персональный «Форд», отдельный железнодорожный вагон для разъездов по стране. Ни дать ни взять литературное божество! Правду сказать, писучий был скорохват, на все события откликался. Видно, чуял, что ему не навсегда успешность отпущена, вот и жил по принципу: дери лыко, поколе дерётся. А к середине тридцатых годов он всем надоел, и мало-помалу стали появляться в газетах критические статьи с обвинениями Демьяна в политической отсталости и оплёвывании прошлого, в антипатриотизме и отклонении от линии партии, в охаивании России и русского народа. А когда он сунулся в «Правду» с антифашистской поэмой «Борись или умирай», Сталин велел передать ему, что у нас-де литературного хлама и так достаточно, не стоит умножать мусорные залежи ещё одной басней… Но ничего. Хотя вскорости выпихнули Бедного из кремлёвской квартиры, а заодно из партии, да всё же не в лагере помер – в своей постели. Зато как был знаменит! Сколько лет его имя полоскалось на газетных страницах, ровно красный флаг на ветру! Вот и запечатлелся он в истории как знаменитый бездарь, со своими примитивными агитками.

– Это точно, – подтвердил я. – Ни одного путного стихотворения от Демьяна Бедного не осталось. И его собрания сочинений ни у кого в доме не сыщешь: все давно сгнили на помойках.