– Ногти отрастила, как взрослая, а отвечать за себя как взрослая не можешь? Посуду помыть не можешь? К 8 марта посуду помыть не можешь? Я кого спрашиваю?
Ира промолчит. Она вымыла посуду, но мама, наверное, про кастрюлю, в которой еще остался суп, правда, немного. Мама выливает остатки супа в раковину, кидает кастрюлю на пол. Об линолеум это получается негромко, но кусочек эмали все же отскакивает, Ира видит: кастрюля страдает. Мама снова уходит в ванную комнату, на сей раз на полчаса.
– Работаю, как проклятая, и дома покоя нет! Бардак! Всем наплевать! На все! – Мама рыдает, падает на кровать.
Ира включает телевизор – напрасно. Мама выдергивает шнур из сети, опять наведывается в ванную и нетвердыми шагами направляется к кровати. Она будет спать до завтра. Ира знает, что в ванной, под ванной, лежит пустая бутылка (или две) из-под мадеры, но не станет убирать – это еще хуже, мама поймет, что дочь заметила бутылку. Надо дожить, доспать до завтра. Завтра будет плохо: запах валокордина, лихорадочная уборка квартиры, как мама говорит «из-под палки», но будет чуть лучше, чем сегодня.
Через несколько лет после маминой смерти Ира найдет ее дневники и узнает, что как раз 8 марта от мамы ушел муж. Отец Иры – наверное, Ира не знает, мама не написала, кто отец ее ребенка.
Рыжего любили женщины. У него переливчатые глаза зверя: рыси или амурского тигра, а движения тела так же вкрадчиво плавны, как эти переливы желто-коричневого в радужке глаз. Казалось, вот он, рядом, пристально смотрит на тебя своими карими, темными, слушает, склонив голову. Но не успеешь договорить, а Рыжий уже у дверей – скучно ему стало или торопится куда. И за нечеловечески грациозными его скупыми движениями вот-вот поймаешь графику зверя, крадущегося по твердому насту меж невысоких елей – иначе, по затертому паркету университетской аудитории, по проходу, где слева желтенькие столы из ДСП, а справа раскрошившаяся унылой масляной краской стена.
Неудивительно, что Рыжего любили женщины. И он их тоже – до определенных пределов. А пределы отчего-то обозначались скоро и беспощадно.
– В Патрик-паб мы ходить не будем. И ты ходить не будешь. Там Лилька.
– Ну и что?
– Ну и то! Мне неприятно.
Delete.
– Ты свозишь меня на Мальдивы?
– Что так пафосно? Может, на дачу на рыбалку?
– Я дорогая женщина, милый! Шучу, конечно, поехали на дачу!
– Поздно на дачу, дело к ночи.
Delete.
– Ой, какая у тебя симпатичная квартирка! А где ванная? Фу-у, какой дезодорант, здесь родителями пахнет…
Delete.
– Я так тебя люблю, так люблю! Мы вечно будем любить друг друга? Вечно? Вечно?
Delete. Delete. Пробел. Delete.
– Твой кот обоссал мои кроссовки!
Delete.
– Родители нескоро вернутся? Сварю борщ, тебе понравится! В понедельник вернутся? Ну, мы же их вместе встретим?
Delete. Delete.
Первый delete Рыжий отщелкнул, когда учился в выпускном. Конкретной причины не случилось, но барышня из параллельного класса явила себя такой махровой занудой, что даже интим с ней (довольно неуклюжий) не спас ситуацию. Однако Максим счел себя обязанным проводить барышню из подъезда на улицу, чтобы заодно и наверняка освободить свою территорию.
На обратном пути его судьба определилась, но Рыжему об этом пока не сообщила, решила приучать потихоньку. У мусоропровода с заваренной соседом-сварщиком крышкой – от крыс и тараканов, чтобы не лезли, сидела соседка-малолетка. Она истово шмыгала носом – ревет, что ли? – нет! – уставилась на Рыжего сухими сердитыми глазами без намека на обожание. Он-то считал, что девчонка влюблена в него, краснела же, когда встречались на лестнице.
– Отчего же ты плачешь, красавица? Или это мне только чудится?
Девчонка не ответила, но не отвернулась, и Максим-Рыжий пожалел ее, хотя был не расположен к сочувствию.
– Хочешь пирожных? – На кухне остались не съеденные после визита «параллельной» зануды. – Пошли, угощу.
Девчонка встряхнулась, как птичка, встала, подтянула джинсы и пошла за ним, молча. На пороге еще раз встряхнулась, ну очень напоминала смуглую оголодавшую птичку зарянку, и уточнила:
– Это у тебя Jethro Tull играет?
Рыжий малолетку зауважал – Jethro Tull он любил всепоглощающей любовью, но не подал виду, что удивлен ее познаниями. Усадил за стол на кухне, придвинул картонную коробку с эмблемой известной кондитерской «Север»: два круглых буше, облитых коричневой глазурью, и нарядная корзиночка с розочкой и желтыми волнами крема, благоухающими ванилью:
– Угощайся! Все включено.
Девчонка, безусловно, пребывала в отчаянии. Она съела все три пирожных, пальцем подобрала крошки из опустевшей коробки и вознамерилась уйти. Не проронив ни слова. И Рыжий понял, внезапно и целиком, что его маленькая соседка решилась на последний шаг. С их четырнадцатого этажа. А пирожные были вроде последнего нечаянно исполнившегося желания.
– А The Doors ты слышала? Точно – нет! Ну, вам, тинэйджерам, Rammstein подавай! Уже и Nirvana для вас замшелое прошлое, не то что Doors, «Двери».
Рыжий засмеялся, как будто не осознал, что – все, что у нее предел, взял девчонку за руку, отвел в комнату, усадил на диван перед плазмой, как раз посередине между колонками, и врубил Riders on the Storm с шепотом Джима Моррисона на фоне дождя и громовых раскатов. Соседка слушала «Оседлавших шторм» так, как ни одна из знакомых барышень, слушала, слушала, и слезы текли по широким, но изящным скулам. Они прослушали альбом L. A. Woman целиком, а напоследок Рыжий поставил ей какой-то из альбомов Rammstein. Девчонка плакала все сильнее, даже под Rammstein, что было бы смешно, если бы не ее отчаяние, устала от плача и прилегла на диван. Посередине шумной композиции скульптурно-анатомического Линдеманна Рыжий заметил, что она крепко спит. Не было еще и десяти вечера. Оставлять соседку ночевать было бы неправильно, пусть родители и в отъезде. Рыжего посетила шальная идея. Он спустился на этаж, позвонил в Лилькину квартиру.
– Охренел? У меня муж дома, спит после смены, – зашипела Лилька, но Максим-Рыжий уцепился за ее руку, как за стоп-кран, и дернул к себе, не давая захлопнуть дверь.
– Я что, должна с твоими девками разбираться? – Лилька, разглядывая спящую девчонку, все же не кричала, уважая чужой сон. Сон она сильно уважала, муж приучил: работал сутками в порту, за несвоевременную побудку мог и приложить от души. Мудрая была женщина Лилька, быстро разобралась, без слов. Жаль, что старая, жаль, что часто занята, потому что замужем.
– Это же Ирка из квартиры рядом с моей, стенка у нас общая. Мамашка у нее все время орет, аж батареи трясутся. Ну ладно, ладно, не психуй, сейчас решим. Поднимай свою малолетку. Напоил, что ли? Да шучу я, шучу! Ах, беда какая. Сейчас я им, сейчас я мамашке…
Лилька уже звонила в дверь, Ира, похоже, не проснулась как следует, висела у Лильки на руке. Рука у той была крепкая и внушительная.
– Соседка? Ну, здравствуй! Или как – здравствуйте? На лестнице-то не здороваешься, ну да ладно, мы рылом не вышли! Вот ваша девочка, в истерике девочка, обрыдалась, видишь? Видите? А вопли твои постоянные достали уже не только ее, но и меня! Больше терпеть не стану, милицию вызову! И в органы опеки позвоню – девчонка-то несовершеннолетняя, а ты ее изводишь. Психологический шантаж! – с удовольствием по слогам выговорила Лилька.
Рыжий, скрючившийся на площадке этажом выше, улыбнулся – откуда Лилька почерпнула этакую речевую формулу, неясно, но понтирует отлично. Иркина мать напугается, против Лильки нет приема, Лилька-то свое пьянство не прячет – выпячивает. Дело не в том, что скандалистка отменная, энергии у нее – на всю парадную. Хоть и в возрасте: за тридцатник уже. Иркину мать такой энергией сметет, как сухую хлебную крошку.
Родители благосклонно приняли маленькую подругу сына и быстро привыкли к ней, звали на холодец и пироги с капустой в те редкие периоды, когда жили дома, а не мотались по командировкам. Ирка приходила, они с Рыжим слушали музыку, пили чай с родителями. И без родителей. Он рассказывал ей про своих барышень, живописал их, но скорее это была не живопись, а натюрморты, по-русски – мертвая жизнь, не портреты. Лилька тоже подружилась с Иркой, разговаривала на лестничной площадке, ненароком выясняя, как дела, но к себе, понятно, не звала – что ребенку у Лильки делать? Мама Иркина малость притихла – Лильку боялась.
