Когда задыхаешься, можно закончить именно так, если наплевать на себя, а я был на грани: деструктивный образ жизни чуть не угробил меня. Я даже пытался покончить с собой. Но выжил. Увидел свет в конце тоннеля. Сделал глубокий вдох и перебежал этот мост через канал.

Сегодня я чист, трезв, влюблен, счастлив… и мне неведом страх. Я честен перед самим собой, а это значит, что ничто и никто не сможет сделать мне больно. Я напоминаю себе рок-версию своего очень загадочного кумира детства: Квентина Криспа (он появится в книге позже). Я – величавый гомик хеви-метала.

Я придумал идеальное название для своих мемуаров: «Моя исповедь». Как нельзя кстати. Потому что, поверьте мне, этот продажный «священник» грешил, грешил и снова грешил, но теперь настало время исповедоваться… и может быть, даже получить ваше благословение.

Так давайте же помолимся.

Исповедь – это история о том, как я снова научился дышать.

Жили мы в доме на Бичдэйл Эстейт[4].

И там было хорошо.

После Второй мировой войны британцы отплатили Уинстону Черчиллю за его старания, дав пендаль под зад и выбрав правительство лейбористов. И власти быстренько разработали масштабную социалистическую программу по постройке сотни тысяч новых государственных домов, чтобы компенсировать послевоенную нехватку жилья.

Под руководством премьер-министра Клемента Эттли и министра здравоохранения Эньюрина Бивена по всей стране начали появляться районы массовой застройки, чтобы заменить разрушенные во время войны дома и обеспечить британские семьи рабочего класса хоть каким-то жильем. И самой типичной застройкой был район Джипси-Лейн Эстейт в Уолсолле, который вскоре переименовали в Бичдэйл.

Бичдэйл был построен в пятнадцати минутах ходьбы от центра Уолсолла и 16 километрах к северу от Бирмингема. Этот новый залитый светом район в начале 1950-х находился на заброшенной промышленной территории. Первые двадцать лет жизни место это было для меня суровым испытанием; средоточием моего мира, надежд, мечтаний, страхов, триумфов и провалов. Но, как это ни странно, родился я не там.

После того как в марте 1950-го мои родители, Джоан и Барри Хэлфорд, поженились, они жили с родителями мамы в Бёрчиллс, Уолсолл. Это был крошечный домик, и когда мама забеременела мной, они с моим отцом перебрались к ее сестре Глэдис. Глэдис с мужем Джеком жили в Саттон-Колдфилде, по дороге в Брум (как называют Бирмингем жители Черной страны).

Я родился 25 августа 1951 года, и меня нарекли Робертом Джоном Артуром Хэлфордом. Имя Артур передавалось в нашей семье по наследству: это было отчество отца и имя деда (отчество у деда было – Флэйвел; рад, что не унаследовал его!).

Сестренка Сью родилась на год позже, и родителям дали муниципальное жилье на Личфилд-роуд в Уолсолле. Затем, в 1953-м, семья переехала на Кевин-роуд, 38, в дом на Бичдэйл Эстейт.

Крепкие, из красного кирпича дома рядовой застройки и сдвоенные дома были самыми обычными, какими и должны быть британские муниципальные жилые дома, но, как и во многих жилых помещениях эры Бивена, в них присутствовал некий идеализм. Они были больше минимального размера, положенного по государственному законодательству, и рядом даже был свой палисадник и задний дворик.

Управа Уолсолла, несомненно, предусматривала, чтобы рядом с домами были милые лужайки и декоративные сады… но на деле все было не так. В послевоенные годы всё еще жили по карточкам, поэтому семьи из Бичдэйла свободное место возле дома отводили под небольшой огород, где выращивали картофель и другие овощи. Фактически ты выходил из дома и сразу оказывался на грядках.

До сих пор помню планировку дома на Келвин-роуд, 38. Гостиная, кухня, а внизу – крошечная каморка. На втором этаже – туалет, крошечная ванная комната, комната родителей, кладовая и комната, в которой жили мы с сестренкой Сью. Моя кровать стояла возле окна.

Бичдэйл был добрососедским, и здесь чувствовался дух коллективизма. Все постоянно ходили друг к другу в гости. Некоторые жильцы считали наш район суровым, но я так не думал. Мама[5] запрещала ходить на некоторые улицы: «Делайте что угодно, но только не ходите туда!» – но максимум, кого я мог увидеть – это несколько замшелых старых чудаков в садах. До Горбалс[6] было далеко.

Как и все работяги Черной страны, мой отец вкалывал на сталелитейном заводе. Начинал инженером в фирме Helliwells по изготовлению самолетных запчастей, которые находились на ныне не существующем уолсоллском аэродроме.

Работа отцу нравилась, поскольку он всегда испытывал страсть к самолетам. Он числился в запасе королевских ВВС (военно-воздушных сил), и, когда настало время отдать долг родине, он стремился к тому, чтобы его призвали в военно-воздушный флот. Вместо этого его отправили в армию, и Вторую мировую войну он провел на равнине Солсбери.

Страсть отца к самолетам передалась и мне, и мы вместе собирали модельки самолетов Airfix – бомбардировщиков «Летающая крепость», истребителей «Вулкан» и «Ураган». Он забирал меня на аэродром, и я наблюдал, как взлетают планеры, и пару раз мы ездили в лондонский аэропорт Хитроу – смотреть, как взлетают самолеты. Было здорово.

После Helliwells отец устроился на завод по производству стальных труб. Один из его коллег ушел и открыл свою компанию «Трубоотрезные станки», и отец пришел к нему. Он оставил производство и стал закупщиком, и мы перестали выращивать картошку в саду. Вместо этого мы получили чудесную лужайку с тропинкой. Еще купили машину. Это было особенное чувство. Пусть это был всего лишь «Форд Префект», ничего крутого и напыщенного, но было ощущение, что мы повысили свой статус. Кататься на машине мне нравилось гораздо больше, чем трястись в автобусе.

Когда мы с сестрой были совсем детьми, мама, как и многие женщины того времени, не работала, весь день убиралась и содержала дом в идеальном порядке и чистоте. Она глубоко верила, что «чистота – залог здоровья». В любое время дня и ночи наш дом выглядел, как выставочный зал.

У нас была печка с углем, и мама вечно капала на мозги одному из наших дальних родственников, Джеку, когда тот привозил огромный мешок угля. Я наблюдал в окно, как он поднимает мешок с грузовика и, весь в саже, заходит к нам на участок, проходит мимо отцовского мотоцикла и бросает уголь в сарай.

– Харош те пылить, Джек! – ругалась на него мама.

– Это уголь, детка! – смеялся в ответ Джек. – А ты че ожидала?

Будущее явилось в наш дом в виде кипятильника. Чтобы сэкономить деньги, мама разрешала опускать его только на пятнадцать минут перед принятием ванны, и мы сидели в слегка теплой воде глубиной не больше трех сантиметров. А если мы забывали оплатить счетчики, могли и свет отключить.

Родители опускали монетки в специальный приемник в щитке, который стоял в гостиной. Он был настолько холодным, что мама ставила туда холодец схватиться. Приходил инспектор, забирал оплату, и оставалось пять-шесть пенсов. И если повезет, мама давала нам с сестрой парочку монет.

Зимними ночами дом на Келвин-роуд, 38, напоминал Сибирь. Я укутывался в одеяло и видел, как снаружи леденеет окно. На полу в нашей комнате лежал линолеум. Чтобы сходить ночью в туалет, приходилось пробегать по ледяному полу.

Сам туалет был крошечным, и места хватало, лишь чтобы сесть на толчок, а коленями приходилось упираться в стены. Отец дымил как паровоз и мог на час засесть в туалете с газетой и попыхивать.

Когда он шел в туалет, мама его предупреждала: «Эй! Окно открыть не забудь!» Но зимой он никогда его не открывал. Папа выходил, и приходилось ждать минут пять, пока рассеется дым. И не только.

Каждый вечер пятницы отец клал на стол получку, и всеми финансами распоряжалась мама. Еда была самой обычной: мясо с овощами, рыба с картошкой фри из местного магазинчика или фургончика, который каждую пятницу разъезжал по району, и вкусный местный деликатес – педики[7] с горохом.