Ленинградское телевидение, следуя веянию времени, ввело в программу своих передач уроки иностранного языка, в частности немецкого. Меня пригласили для написания текстов этих уроков. Я согласился. Сама работа казалась мне интересной, да и платили – я слышал – на телевидении очень прилично. Но, заглянув за кулисы голубого экрана, я понял, что несколько заблуждался. Создание текстов было поставлено на конвейер: их штамповали по установленным образцам, разумеется идеологически выверенным. Дважды в неделю я сдавал в редакцию рукопись, которая проверялась по всем параметрам, включая ее политическую, дидактическую и методическую пригодность. Словом, заморочек было немало. И когда, получив гонорар, я прикинул, чему же равно рабочее время, то сделал неутешительный вывод: овчина не стоит выделки. Главным редактором этой программы был выпускник Высшей партийной школы, самодовольный хам и взяточник.

Вспоминая то время, я понимаю, что буквально разрывался. Если после данных часов в Холодильном институте, после разных уроков, которые я давал в разных частях города, и после часов, проведенных в Публичной библиотеке, где я готовил свою диссертацию, дня не хватало, я прихватывал добрую часть ночи. А что еще оставалось вечному полуставочнику, все еще не желавшему поставить на себе крест и все еще надеявшемуся из всех этих ежедневных скачек сотворить для себя нечто иное, более похожее на настоящую жизнь, о которой можно будет в итоге сказать: «Да, вертеться стоило, несмотря ни на что».

Когда я утром выходил из дому, я всякий раз видел Пять Углов с башней на одном из домов и иногда размышлял над той историей (которую когда-нибудь хотел написать) о мальчике, которому лишь в зрелом возрасте удается подняться на эту башню в надежде осуществить свою детскую мечту и увидеть оттуда, сверху, еще ни разу не виданную свободу. Я пытался представить себе, что сможет увидеть этот человек оттуда, сверху, на самом деле. Но представлять себе все это не требовалось. Я и так это знал: я видел это каждый день.

Кто не знает Адмиралтейскую иглу, воспетую Пушкиным? Золотой шпиль с золотым корабликом – одним из символов великого города. Здесь, в знаменитом архитектурном ансамбле, разместилось Высшее военно-морское инженерное училище имени Дзержинского. Только не спрашивайте, почему Дзержинского. Какое он имел отношение к Военно-морскому флоту? Вероятно, это военная тайна. Золотой шпиль казался мне дирижерской палочкой, поднятой над Невским проспектом и задающей ему его неповторимый неменяющийся ритм. И когда я подходил к журналу «Нева», то этот ритм (как казалось мне) ощущался особенно остро. В «Неву» я заглядывал не только по делу, но и просто чтобы посидеть, поболтать, узнать литературные новости, а главное – чтобы встретиться с теми людьми, с которыми приятно встречаться. Для меня это было отдохновение.

Саша Лурье, Сережа Довлатов, Миша Веллер… Каждое имя теперь – целая история. А тогда, в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, общаясь с ними, ни о какой такой истории я не задумывался. Жили как-то все рядом. Миша Веллер – на той же улице Ломоносова, что и я; и нередко из «Невы» мы возвращались вместе. А в некоторые воскресные дни вместе реанимировались у пивной будки, стоявшей тут же, на Ломоносова, у Холодильного института, – воскресный ритуал. С Сережей Довлатовым процесс реанимации происходил у Пяти Углов, на Загородном проспекте, в автопоилке. Закупив несколько жетонов, мы подставляли стаканы и получали портвейн «Три семерки» или нечто подобное, чем, как мы шутили, французские крестьяне красили хлева. Сане Лурье реанимации не требовалось. Покинув «Неву», брели по Невскому проспекту, на котором было предостаточно рюмочных с шампанским и коньяком. А в обеденный перерыв не раз встречались в замечательном по тем временам заведении на улице Гоголя – «Погребке» от мясокомбината.

Совсем перед отъездом в Штаты ко мне домой довольно рано утром явился Сережа Довлатов, живший за углом, на Рубинштейна. В руках у него был свернутый в трубочку знаменитый портрет Леонида Ильича. Ему и Саше Лурье я подарил по такому портрету и по пластинке с речью верного ленинца – обращением к советской молодежи. «Вы у меня пятьдесят третий», – сказал Сергей, развернул трубочку и, найдя мою фамилию под номером 53 (рядом стояло «8 рублей»), положил на стол восемь рублей и вычеркнул из списка. «Где этот славный документ?» – думал я много лет спустя, в час открытия мемориальной доски с профилем Сережи на доме номер 27 по улице Рубинштейна. Говорила Валентина Ивановна Матвиенко, мэр города. Та самая Валя Матвиенко, которая в ту пору, когда этот портретный вексель составлял (чтобы, не приведи господь, не остаться кому-нибудь должным) будущий знаменитый, любимый всеми писатель, была уже большим начальником – первым секретарем обкома комсомола – и категорически возражала против того, чтобы я в составе делегации «Невы» посетил ГДР.

Самым образованным среди нас был, конечно же, Саня Лурье. Самым ироничным и остроумным. Всякий раз, когда я появлялся в «Неве», он задавал дежурный вопрос: «Как спалось? Я, к примеру, проснулся от распирающей меня гордости за то, что из всех возможных вариантов родиться довелось мне здесь. И вот чувство гордости как-то не дало выспаться». Саня был моим первым литературным наставником. Именно благодаря Саше я понял, что заниматься переводом, не владея русским языком, его не зная и не понимая, невозможно, и многое-многое другое, когда как завороженный следил, как он редактирует чужие тексты или читает свои (совсем небольшие по объему) блистательные миниатюры о литературе и жизни, которые позже выйдут в разных его книгах.

В «Неве» я познакомился и подружился с Володей Рецептером, дружба с которым продолжается и сегодня, и с моим первым рецензентом Сергеем Владимировичем Петровым, поэтом и замечательным переводчиком, много лет проведшим в сталинских лагерях. И русский, и многие иностранные языки он знал прекрасно. И я помню ужас, охвативший меня, когда я увидел рукопись моего первого перевода для «Невы» – небольшого рассказа Эрвина Штриттматтера. Рукопись была испещрена многоэтажными пометами рецензента и напоминала поле жестокой битвы. У меня опустились руки, и я сказал: «Простите, дорогой Сергей Владимирович. Я все понял: в литературные переводчики, судя по всему, я не гожусь». – «Отнюдь, – возразил Сергей Владимирович. – Все мои многоэтажные варианты – результат ваших провокаций. А это хороший симптом». Он очень многому меня научил. Приведу лишь один пример – небольшую параболу Гюнтера Кунерта «Центральный вокзал»:

«В одно прекрасное утро, за завтраком, человеку попадается на глаза официальное письмо. Оно лежит у него дома на столе рядом с чашкой. Как оно туда попало, неизвестно. Конверт вскрыт, и вот какое предписание читает ошеломленный адресат: „Вам надлежит, – вещает казенный шрифт с серой рыхлой бумаги, – 5 нояб. сего года прибыть к 8 часам утра в мужской туалет центрального вокзала на предмет вашего устранения. Вам назначена кабина № 18. Невыполнение настоящего предписания повлечет за собой официальное постановление об административном взыскании. Форма одежды – летняя, дабы облегчить процедуру“.

Через какое-то время потрясенный адресат является к друзьям. Он отказывается и от выпивки, и от закуски, но умоляет дать совет. А в ответ лишь важно и многозначительно покачивают головой. Это верный признак, что помощи ждать не приходится. Когда закрываешь дверь за тем, чьи дни сочтены, то вздыхаешь с тайным облегчением, спрашивая себя: да и вообще открывать ему – не много ли чести? Стоило ли рисковать Бог знает чем ради человека, от которого в будущем ждать уже нечего?

А тот направляется к адвокату, где ему советуют подать прошение, но срок (5 нояб.) ни в коем случае не пропускать во избежание репрессий. Мужской туалет, центральный вокзал – это как-никак одно с другим вяжется. У страха глаза велики. А „устранения“ – скорее всего, опечатка. Видимо, стоит читать „устроения“. А почему бы и нет? Адвокат более чем охотно допускает, что его новоявленному клиенту предъявляют требование устроиться. Надо выждать. И побольше доверия: доверие необходимо, доверие важнее всего. Беспечное жужжание мухи наполняет его жгучей завистью. Вот кому житье – никаких забот! Но что она знает о центральном вокзале?